Повести
Шрифт:
— Давай поешь. Выше нос, геолог. Распустил нюни, тоже мне!
Виктор, словно возвращался откуда-то издалека-издалека, с трудом различил размытый силуэт девушки.
— Зачем теперь есть? — Отвернулся к стенке.
Она осторожно повернула его голову ладонью, улыбнулась и дёрнула да бороду.
— Надо слушаться тетю! А это завтра сама тебе сбрею. — Поднесла полную ложку к белым губам, напряглась, взглядом умоляя открыть рот. — Ну? Тебя что, силой накормить?
Глотнул обжигающий и пахучий бульон. Мягким комом он прокатился по горлу, и сладко
— Ну, ещё ложечку, за папу теперь, потом за бабушку и последнюю за меня. Попробуй только отказаться, ты же джентльмен?
Виктор машинально глотал, вспомнив, как они осенью варили подстреленных Стёпкой шилохвостей, и страшная мысль сдавила, что никогда уже не придётся теперь отведать в маршрутах пахучей свежининки, отбегал своё, отмахали зелёными крыльями родные палаточки, отдымили костры и утренние туманы по долинам.
"Милая ты моя тайга, за что же ты придумала такую долю, любви лишила своей, крова и простора. Лишила усталости на твоих звериных тропах, своей жестокости и опасности. И одарила сплошным отдыхом на этом да и на том свете… Не придётся уж отведать чайку из своего старого и мятого котелка, не выдернуть на мушку хариуса из тёмного и холодного ключа, не послушать глухариные песни и рёв сохатых".
Он поперхнулся и закрыл глаза.
— Хватит пока. Перезимуешь. Не кисни только. Не люблю размазней, особенно мужиков. Крепись, Витька!
Он лежал, прислушиваясь к самому себе, словно оттаивая изнутри. Живительное тепло растекалось, ударило в голову.
— Спасибо, Вера… Не надо меня жалеть.
— Не-ет, брат, так легко не отделаешься. Встанешь, когда, на танцы пойдём. Я проверяла уже, что ты холостяк, попляшем.
— Не надо, прошу тебя, отплясался. — Виктор устало посмотрел на неё, закрыл глаза и мгновенно уснул.
Сестра осторожно поправила одеяло, встала и, собрав всё лишнее, выключила свет. Вышла. В ординаторской присела на обтянутый красной клеёнкой диван. Открыла стол врача, нашла початую пачку сигарет, закурила, давясь дымом и кашляя, пытаясь успокоиться.
"Дура психованная! Чёрт понёс меня в медучилище Бросать надо эту работу, свихнёшься тут. Уж лучше б умер, чем так мучиться. С тридцати лет лежать пластом и до смерти ходить на судно? Я бы такое не смогла. Лучше уж сразу!"
Пальцы вздрагивали, стряхивая пепел. Тяжело вздохнула и прикрыла глаза.
Жалость к молодому и здоровому парню, сваленному внезапно с ног, не давала покоя. "Почему такая несправедливость? Чем он провинился перед судьбой, за что уготовила она ему такой конец?"
Давно минули все сроки, отведённые врачами Козьмину на этом свете, но геолог не собирался умирать, жил на уколах и на железном, закалённом здоровье.
Долго и тяжело возвращался он к жизни. И если бы не эта настырная медсестра, давно бы опустил руки и поплыл по течению куда вынесет.
Она кормила его с ложечки, как ребёнка. Ревниво следила, как он радуется приходу заросших, обветренных друзей, громко смеётся,
Они приносили рыбу, свежую дичь, мясо, бруснику — всё это в таких количествах, будто лежит целая съёмочная партия.
Бородатые парни чувствовали себя здесь неуютно, поджимали под стул ноги в тапочках-маломерках, старательно натягивали на широкие плечи узкие халатики, виновато отводили глаза, стыдясь своего здоровья и силы.
Поневоле Виктор опять научился улыбаться, почитывать приносимые, как на подбор, книги про героических лётчиков, капитанов, спортсменов и актёров, потерявших ноги, но не потерявших веру в жизнь…
Кто-то сунул под подушку книгу его любимого Куваева "Каждый день как последний", обведя густо красным карандашом стихи, которые он в маршруте читал эвенкам.
Но в итоге, все эти ухищрения ещё больше терзали душу тоской по бесконечным северным просторам и любимой, навсегда потерянной работе.
Дело шло к весне. Подживали и брались коркой пролежни — язвы на спине и пятках. Силы постепенно возвращались. Виктор уже научился сидеть на койке, подвернув мешающие ноги и держась руками за спинку стула.
Перестал мечтать ночами о маленькой свинцовой пульке из малокалиберной винтовки. Даже в таком состоянии жизнь прекрасна, когда есть друзья, чувствуешь их поддержку и любовь.
Долгими часами ой уходил в себя, вспоминал, размышлял, подбивая результаты того, что успел сделать за свои тридцать три года.
Трудно держать ответ перед самим собой и своей совестью. Но, кое-что, всё же, сделано и сделано крепко, надёжно.
В геолфондах лежат персональные геологические листы, итог многих бессонных ночей и маршрутов, работы трудной и ответственной, когда за тобой последнее слово, есть ли что из полезных, ископаемых на исхоженной площади этих листов.
Надо иметь силу воли, смелость и чувство долга, чтобы уверенно заключить — да или нет. Если заключение отрицательно, ещё долгие годы никто не будет искать и тратить деньги на бесперспективные районы.
Автор обрекает такие места на забвение. И, как бы ни был уверен в себе, всё равно остаётся, точит червь сомнения, тяжело подписывать такие бумаги.
Ведь съёмка — это поверхностные исследования площадей, редких обнажений, отмывка и лабораторные анализы шлихов, а что там наворочено под наносами в матушке земле, трудно предвидеть без бурения, горных работ и геофизиков.
Они, вооружённые современной техникой, внесли на многих листах свои открытые месторождения. Возможно, Славка и прав, предрекая геологическому молотку, в скором будущем, стать только символом геологии…
Однажды, когда зашуршал, сползая с крыш, мокрый снег и за окном потекла первая капель с прозрачных сосулек, Виктор проснулся после обеда от боли в левой ступне.
Сначала подумал, что боль приснилась, но потом, затаясь, ощутил, как ниже пояса взялись бегать мурашки по ногам, словно их неловко где-то отсидел, и резануло спину жгучей болью.