Повести
Шрифт:
— Пошел вон! — чисто по-русски сказал Швейниц.
И тут я ему врезал левой рукой. Он отлетел на диван, а я обошел его, взял трубку и не с первого раза набрал номер мостика, руки прыгали.
Бригада, которая крепила шлюпку, состояла из старпома и троих матросов. Среди матросов был здоровенный паренек в знакомых мне красно-белых ботинках. За компанию с этой бригадой я еще раз промок.
Бары на больших судах работают в любую погоду, пока есть хоть один посетитель. Увидев меня в дверях, бармен пошел навстречу, взял из рук куртку и положил ее в раковину. Но с меня продолжало течь.
— Потом как-нибудь расскажете, — сказал бармен.
Я поймал себя на том, что, кивнув, продолжаю трясти головой. Не очень я знал, что потом рассказывать. Бармен без улыбки посмотрел на меня, посмотрел и дернул подбородком. Как, мол, дела?
— Кажется, все в порядке.
Так качало, что мы стояли, схватившись за стойку.
Ну, еще глотну, думал я, и надо добраться до шлюпки — посмотреть, не ерзает ли она снова. К тому, как закреплены остальные шлюпки, у меня не было ни малейшего интереса, а об этой я только и думал.
— Уже уходите? — спросил бармен. — Советую отнести вашу куртку в машинное. К большому вентилятору.
На шлюпочную я только выглянул из двери. Киль моей шлюпки плотно сидел на упорах.
Потом мы прошли через ливень. В зоне ливня волны становились все меньше и меньше, и когда наконец развиднелось, перед нами был океан, обычный океан, к виду которого, оказывается, так легко привыкаешь.
Я ждал посещения Альфреда Лукича. Уж теперь-то он должен был прийти ко мне со своими вопросами. Однако он что-то все не приходил. Значит, решили даже ничего больше не выяснять, думал я. Конец моим прогулкам. В первом же порту меня, конечно, пересадят на идущее прямо домой судно. Не может же того быть, чтобы о происшедшем в каюте Швейница знали только он да я.
Небо над океаном было сереньким, но оно становилось все выше и выше, и вдруг остатки белесых тонов соскользнули, словно с переводной картинки сняли мокрую тонкую бумажку. Над нами снова появилось солнце, и естественный порядок восстановился. Утро, день, вечер, ночь.
Прошло две ночи, и мы вошли в залив Святого Лаврентия. Южный его берег напоминал берега Байкала в районе острова Ольхон. Желто-серый с темными пятнами, и тот же студеный воздух.
Через сутки, когда уже шли по реке Святого Лаврентия, капитан вызвал меня на мостик. Было часов шесть утра.
— Простите, что разбудил, но подумал, что вас не должны оставить равнодушным эти краски, — сказал он. Встающее за нашими спинами солнце листовым золотом стояло в глазницах темного городского замка на высоком каменном берегу. Было холодно, чуть не морозно, и темная листва деревьев, которыми заросла городская береговая скала, была как будто в инее. Мы проходили Квебек.
— Что-то мне о вас такое говорили… — сказал капитан. — О вашей жизни на судне. Что-то о вашей активности. А? Я, правда, не все запомнил, но, может быть, вы хотите что-нибудь дополнить?
Дополнять я ничего не хотел.
— А как давеча качнуло? —
Нет, он все-таки не знал, что я висел в шлюпке за бортом.
— Ничего приятного, — признался я.
— Ну, ладно. Выдрались, и слава богу. А у меня, знаете ли, — вдруг откровенно сказал он, — было такое ощущение, что я сам судно толкаю. Я его толкаю и толкаю, а оно не идет. И эта «Грета» за спиной висит. Ведь едва ушли.
— Как ушли? Разве нас не накрыло ураганом?
— Ну что вы. Какой же это ураган? Мы, кажется, даже без ремонта обойдемся. Мелочи кое-какие пооборвало, а так все в порядке. Ни одной шлюпки не потеряли. — Улыбнулся и добавил: — Благодаря вам.
А я бы на берегу, верно, запел. О том, как нас мотало в урагане, и о том, как судно шло все в розовом электрическом сиянии.
Вставало солнце, и Квебек справа становился темно-фиолетовым, потом густо- и матово-синим и, наконец, матово- и густо-зеленым. Вдали, еле видимый в дымке, перекидывался через огромную реку какой-то фантастический, подвешенный к небу мост. О Швейнице не было сказано ни слова. Никто ни о чем не спрашивал.
В Монреале сошел с судна Олег. Он ведь не был моряком, а числился по ведомству газетных редакций. Никому на «Грибоедове» он не говорил, что ждет нового назначения. Не знал и я. Посылали его теперь корреспондентом в Швецию. Прибыть на место новой работы он должен был самолетом из Москвы. Самолетом же на Москву он сейчас и улетал.
— А попутные перевозки? — спросил я. — Мы же на днях будем проходить Швецию?
— В богатых странах не думают о таких мелочах.
— Мне будет вас не хватать, — сказал я.
— Прощайте, дорогой друг.
Я бы желал его обнять, но знал, что лишь пожму ему руку, да и то сдержанно. Разница в годах? Холодок от той нетопленой спальни?
— Но я был бы рад возможности написать вам, — вдруг сказал он.
И мне не хотелось его терять. Я даже знал заранее, что никогда мне не придет в голову нагрузить это приятельство какими бы то ни было взаимными долгами. Долги рождают обязательства, обязательства — досаду и ложь. При этом мальчике, который годился мне только в самые младшие братья, я что-то в себе самом вспоминал. А ведь я и знать не знал, прощаясь с Олегом, что у него за семья, где он вырос, что у него за друзья. Смешно, но за полтора месяца ежедневных встреч я не выяснил даже, женат ли он, не говоря уже о том, что я совершенно не знал его намерений — кем он собирается становиться потом, в своей окончательной жизни, после того, как потолчется по Европе маленьким газетным корреспондентом.
— Я напишу вам, — сказал он. — Кроме удовольствия знать, что тем самым напомню вам о себе, у меня есть еще один, совершенно конкретный вопросный пункт. Сейчас нет никакой возможности его изложить.
И так уж у нас все с ним складывалось, что спросить прямо, что это за вопросный пункт, я не мог, хотя был убежден, что пункт этот касается Насти. Господи, думал я, вот о чем мне теперь бы следовало молиться, но вы же разбежитесь в разные стороны, потеряете друг друга, еще час — и между вами лягут границы и прочие трудно преодолимые барьеры и препятствия!