Повести

Васильев Павел Александрович

— И-и, ничего, милка моя! Пьяный проспится, а дурак никогда! Да чего же ты выпила-то?

— Ты прости меня, Алька. Худо я о тебе подумала. Когда сказал этот балбес… Не должна была я так о тебе думать. Столько лет вместе прожили… А я — вот так… Эх, подлая!

— Да успокойся, — уговаривает ее тетя Аля. — День-то сегодня какой, Берлин взяли! В наш самый большой всенародный праздник! Радость-то какая!

— Берлин!

Приходит мама.

— Как поработалось, Дуська? — обращается к ней Глафира.

— Хорошо,

спасибо.

— Опять таскала?

— Немножко пришлось.

— Тяжело было?

— Нет, меня сейчас берегут. Просто отвыкла за это время.

После ужина, перед сном, мама просит меня:

— Помажь, пожалуйста, мне плечо йодом.

Она приспускает на правом плече платье. Кожа у нее там вся содрана.

— Подушка плохая попалась, — говорит мама. — Моя куда-то затерялась, пришлось чужую взять. Ну, теперь скоро все. Немного осталось.

Я намачиваю йодом ватку и провожу по плечу. Мама морщится:

— Щекотно.

— А не больно?

— Нет, не больно, только щекотно. И прохладненько. Будто новый сантиметр на плечо накинула.

14

Я просыпаюсь ночью.

— Победа! — кричит и тормошит меня мама. — Победа! Война кончилась! Победа! — Она обнимает меня, целует. — По радио только что передали. Победа!

Я вскакиваю, отшвыриваю одеяло. Победа!

Нет, я не спал, я только и ждал этого сообщения, все последние дни, каждый час, каждую секунду, после того как взяли Берлин.

— Ура!! Война кончилась! Победа!

А за садом — бух, бух! — взлетают разноцветные ракеты.

— Победа! — кричу я, высунувшись в окно. Смеюсь от счастья, ору во все горло: — Победа! Победа!

На кухне обнимаются мама и Глафира, плачут обе. С разгона бросаюсь на них, обнимаю.

— Будите Мишку! Всех будите! — велит Глафира. — Будите всех!

Выскакиваю на лестницу, бегу по этажам, стучу в двери.

— Война кончилась!.. Война кончилась!.. — И бегу все выше, выше…

Когда спускаюсь обратно, на каждой лестничной площадке стоят соседи, плачут, обнимаются. Ребятишки, старики, женщины в наспех накинутых незастегнутых платьях.

Я торопливо одеваюсь.

— Куда ты? — спрашивает мама. Она переодевается за дверцей шкафа. — Умойся хоть. Рубашку новую надень. Я сейчас отглажу.

Но я не жду. Бегу по улице. А мне навстречу и в одну сторону со мной бегут люди. Все бегут!

А на Суворовском, напротив нашей Таврической, гремит радио.

У Юркиного дома пляшет дворничиха. Одна. Подняв вверх руку с белым платочком, притопывает. А слезы сыплются по щекам, как дождь в солнечный день.

— Я всех потеряла. А все-таки дождалась… Барыня ты моя, сударыня ты моя, дождалася, дождалася…

— Васька! — высунувшись из окна, кричит Юрка. Швыряет в меня банкой, едва успеваю отскочить.

Мы с ним сцепляемся на лестнице.

— Победа!

— Победа!

Тузим друг друга больно, почти по-настоящему.

На Юркиной кухне почему-то все суетятся у примусов. Юркина тетя в строгом темном платье с белым большим кружевным воротником.

— Вася! Родной мой, позволь тебя поздравить с днем Победы! Дай я тебя поцелую! — говорит она и сухими, как промокашка, губами касается моей щеки.

Когда мы с Юркой выбегаем на улицу, там уже многолюдно и оживленно. В госпитале, напротив Юркиного дома, настежь распахнуты все окна. Подоконники забиты ранеными. Кто в халате, кто в белой, расстегнутой до пупа рубашке. А под окнами на панели толпа. Все что-то кричат, смеются. И кажется, кого-то стащили с подоконника, качают, потому что толпа ухает и над головами взлетают босые ноги.

У женской школы — не пройти. Взявшись под руки, по десять — пятнадцать в ряд девчонки ходят по панели, поют хором.

Дождливым вечером, вечером, вечером, Когда пилотам, скажем прямо, Делать нечего, Мы приземлимся за столом…

В трамваях — полным-полно. Мы висим на подножке. Держимся каким-то чудом. А на каждой остановке к нам бегут, кричат еще издали:

— Атас! Убери ногу! Ногу, ногу!

Вагон шумит, хохочет, и кажется, что весело подпрыгивает и раскачивается.

Юрка провожает меня до проходной.

Не знаю уж почему, но все в этот день, услышав о победе, побежали на работу.

В цехе шумно. На некоторых верстаках уже постланы газетки, на них — пустые стаканы, бутылки, кое-где слесари стоят веселыми кучками. Пусть выпьют! Сегодня можно! Сегодня всем разрешается. Они заслужили!

— Савельев! Ушастик ты мой, иди сюда! — издали кричит мне Клава Фиссолонова. — А не ты ли на меня сердился, на Клавку-то?

Но меня уже перехватил Жарков. Молча крепко жмет руку. И я ему крепко жму в ответ. Так мы стоим, смотрим друг на друга и держимся за руки.

И вдруг раздается «Марш Буденного». Это играет наш цеховой оркестр. Все устремляются к нему.

Они стоят, несколько мальчишек, сосредоточенные, серьезные. Среди них Борька Филиппов. Он красный, как перезревший помидор. На нем галстук с широченным узлом. В рукавах рубашки квадратные запонки.

— На улицу пошли! На улицу! — кричат им. — Давайте во двор, туда весь завод вышел!

Ко мне подбегают, подхватывают под руки улыбающиеся Круглов и Шинников.

— Бугор, пошли все вместе. Становись в один ряд!

— Бригаду Савельева — вперед! Пропустите молодежную вперед! — распоряжается Иван Петрович.