Повести
Шрифт:
— Я думала, вы дедушка.
— Ну! Почему ж так? Это война потерла. А так я ведь и не очень старый, пятьдесят первый год!
— Разве таких призывали?
— А чего! Я сперва партизанил, а потом в армию. И все на передовой. Мосты строил.
Кузьма помолчал, поняв, что прихвастнул немного, за ним водился такой грешок, и поправился:
— Ну, может быть, и не совсем чтобы передовая, а все же… Сколько раз под бомбежкой бывал. Тебя бомбят, а ты строишь. А куда денешься, кругом вода. Я — плотник. Еще
— Плотник — так не пропадешь, — сказал железнодорожник. — Твоя хата цела? А то туг все посжигали, поразрушили. Дела хватит. Всегда на хлеб скалымишь, можно не волноваться.
— А я и не волнуюсь, — ответил Кузьма. — Были бы мы, да руки, да здоровье, а на хлеб всегда заработаю. Я работать люблю!
— Нашел, чего хорошего!
— А чего! Я без работы как больной. Самый разнесчастный человек, кто работать не хочет или не может. Работы бояться нечего. Мы к ней привычны. Да потому и жили нехудо! Спроси любого в Выселках! Да и в других деревнях. Кадкина все знают! Кадкин, мое почтеньице! А ты прикрывайся полой, тяни ее, тяни. Ноги чтобы были в тепле. Самое главное — ноги. Дай-ка я его подержу, — попросил Кузьма у девчушки.
— Вы, наверное, детей любите? — отдавая ребенка, сказала девчушка.
— Кто ж их не любит! У кого свои есть… Тю-тю! — заглянув под уголок одеяла, позвал Кузьма. — Давно ребят не держал. Сколько ему?
— Седьмой месяц.
— А-а… Вот какой жаворонок! А ты куда едешь, мужичок?
— Куда мы с ним едем? — кисло усмехнулась девчушка… — Домой, если так можно сказать. Возвращаемся.
— А что?
— Никого у нас там нет. Никого не осталось.
— А к кому же ты?
— Сама не знаю.
— Так никого?
Она молча кивнула.
— Совсем никого знакомых? Так что ж ты, приедешь… К кому же ты?.. На улице ночевать будешь?
— Не знаю.
— Как же ты?
Девчушка пожала плечами, опять усмехнулась и заплакала. При этом она не всхлипнула, а просто слезы высыпались и прокатились по щекам. Как будто дождинки со стряхнутой ветки, часто-часто одна за другой. И если бы она их хоть вытерла, а то даже не почувствовала, такие это были горькие, близкие слезы.
— Н-да, — сказал Кузьма. Покашлял. Повозился. Ветер задувал в рукав. Кузьме стало холодно. — На вот сухарик погрызи, забавься. Бери, бери, чего ты!
— Нет!
— Бери, бери!
— Если бы я одна была, так все нипочем. Одна бы я не пропала, на торфоразработки пошла… А вот с ним… Кому я нужна, куда денешься? Мне хоть бы где только на первое время пристроиться, жить начать. А уж потом… — жаловалась Кузьме девчушка. Совсем еще молоденькая была она, и бровки детские, реденькие.
— Молодая ты еще, — сказал Кузьма.
— А вот вы и постарше, а появись у вас пятый, так и вам нелегко бы пришлось…
— Да я-то еще
— Да?.. Это вы шутите.
— Нет, зачем же…
— Что ему, калымщику. Топориком постучал — хлеба мешок! Возьмет свое! — сказал железнодорожник.
Они замолчали. Кузьма покачивал ребенка, смотрел на мелькавший болотистый кустарник.
— Давайте его, — сказала девчушка.
Кузьма закурил. Затягиваясь, наклонялся, посасывая из рукава. Потом случайно глянул в сторону и перехватил взгляд девчушки, какой-то странный, непонятный. Она смутилась и быстро отвернулась. Нахмурив бровки, покусывала нижнюю губу.
— Худых теперь много, — сказала вдруг до этого молчавшая старуха. — Вот народ на крышах едет, вещи везет. Так они что делают? Они кошку веревкой к столбу привязывают да на крышу бросают. Прямо в людей.
— Что за кошку?
— А якорь такой. В кого вцепится, того и с крыши сдернет, и вещи, и людей. Им все равно.
— Да кто они?
— А худые… Недавно в тамбур вскочили двое. А там молодушка с двумя ребятками ехала. Так они сперва ребятенок выкинули, а потом уж до ей добрались.
— Да ты что, видела? — разозлился Кузьма.
— Не дай бог! Я хоть и старая, а и за себя боюсь, ночь-то темная…
— Вот что, бабка, ты панику не наводи! Паникер — помощник врагу! Ты мне это брось? Я много ехал, а ничего такого не слышал. Ты не слушай ее, — сказал Кузьма девчушке. — Все будет хорошо. На-ка вот сухари. Я тебе их оставлю. Я теперь уже, можно сказать дома. Подъезжаем. Вроде бы Ошеву проехали. Остановится или нет? Придется соскочить. Скорость-то большая…
— И мне тоже выходить, — сказала девчушка, потупив глаза.
— В Чихачеве? Да? Землячка! А ты откуда? Из какой деревни?
— Здесь, недалеко…
— А я из Выселок. Может, слышала?
— Да…
— Подъезжаем, кажется.
Состав шел плоской равниной, по которой лишь кое-где были пораскиданы ракитовые кусты. Вдалеке, в той стороне, куда, разворачиваясь плавной дугой, уходило железнодорожное полотно, показались красные кирпичные строения, темные кроны высоких деревьев.
— Подъезжаем, — заволновался Кузьма. Глаза его слезились от ветра. Стоя на краю площадки, ухватясь за поручни, он смотрел вперед.
А состав уже катил по высоченной насыпи, пересекая болотистую долину, по которой петляла речушка, шмыгнувшая под мост. Промелькнули шлагбаум, будка стрелочника.
— Что-то шибко гоним! Семафор не видно.
В Чихачеве, как и в Новосокольниках, у путей стояла толпа. Но здесь, отжимая ее к акациям, суетились железнодорожники. Пареньки-подростки, что теперь стояли за спиной у Кузьмы, беспокойно зашмыгали носами. Проводник бесцеремонно толкнул Кузьму:
— Пусти-ка.
— Я сейчас выхожу.