Поветрие
Шрифт:
– Погоди, – раздался вдруг у него за спиной запыхавшийся голос.
Максим обернулся – в дверях конюшни стоял игумен – запыхавшийся, бледнее прежнего.
– Вот что, возьми-ка ты вот это, на всякий случай, – с этими словами протянул он Максиму топор серафимов.
– Для чего это? – спросил Максим, приняв топор у игумена и взглянув на него с удивлением – словно забыл, как с топором обращаться.
– Дело сейчас ночное… – начал игумен, отводя глаза. – Всяко там, бывает, таится в нощи. Оно, конечно, Господь милостив, а все-таки… Вдруг разбойники или что.
Хотел, было,
– Ты ей это, скажи, мельничихе-то… коли начнет запираться: не досуг-де мне идти, или еще чего, что я на нее управу найду. Она всякие, там, отвары варит, к ней со всего уезда за этим ездят, я это отлично знаю, и могу отписать, куда надо. Так и скажи. Пусть поторапливается.
Максим на игумена взглянул удивленно. Он знал, что отец-игумен человек мягкий, на злобу нескорый. Наказаниями и епитимьями в монастыре ведали келарь и пономарь, а игумен в это дело мешаться не любил. Коли кто провинился, он обычно говорил келарю: накажите его, но по-божески. С чужими же он и подавно собачиться не любил, от чего бывали нередко монастырю убытки. Вот, к примеру, о прошлом годе нанял он мужиков частокол починить, пообещал муки три мешка, да по курице каждому. А они, как починили, стали приставать, чтоб еще по три копейки на брата выдал: дескать, работы вышло больше, чем рядились. Казна в монастыре тощая, в ней каждая копейка на счету, а игумен сперва увещевать их взялся, да в итоге плюнул и выдал деньги, чтоб только по злу не расстаться с работниками.
Чтобы он кому судом и карой грозил – такого про него Максим никогда не слыхал. А теперь, стало быть, вот что.
Открыл заспанный сторож Маркел ворота, и вылетел Максим рысью на тропу, что вела к Гремихе. Ночь была лунная, теплая, ни ветерка, ни колыхания. На небе выступили звезды, дорога была пуста совершенно. Стук копыт отдавался далеко, теряясь эхом в лесу.
И на секунду помнилось Максиму, что вовсе не инок он, а рыцарь, что не свитка на нем монашеская с клобуком, а шлем и латы железные, что по бедру его хлопает на топор простецкий, а булатная сабля в дорогих ножнах, и несется он ночным делом не звать в монастырь знахаря, а вызволять из башни благородную девицу, заточенную в нее злокозненным чародеем.
Часто на него такие мечтания находили, но сейчас ему вдруг стало от них неприятно, так что он даже сплюнул.
– Тьфу ты, чего попусту мечтать! – сказал про себя Максим с горечью. – Шестнадцать лет, а все словно ребенок малый! За отца отомстить, и то не умел!
И поехал дальше, уже понурясь, но хода не сбавляя. Знать бы ему в ту минуту, что все дальнейшее, что с ним случится, будет и диковиннее, и страшнее всего, что в книге Малория описано.
Глава вторая, в коей несвятые пророчествуют, а неживые – ходят
Миновал Максим тихую, давно уж погрузившуюся в сон
Максим привязал у крыльца коня, спешился, постучал. Поначалу никто не откликнулся, и он даже успел подумать: а что если и вовсе нет на мельне никого живого? От этой мысли он даже поежился: на дворе глухая ночь, кругом до самой Гремихи никакого людского жилья.
Однако же минуту спустя за дверью послышалось сперва шарканье и скрип половиц, затем тяжелое дыхание.
– Фу-фу, русским духом пахнет! – проговорил из-за двери скрипучий голос. Максим даже вздрогнул, до того вышло похоже на то, как он представлял себе взаправдашнюю Бабу Ягу.
Мгновение спустя растворилась дверь – но лишь на узкую щелочку. В щелочке показалось пухлое, круглое бабье лицо с прилипшими ко лбу черными волосами с проседью.
– Тебе чего, добрый молодец? – произнес тот же голос.
– Я из Введеньева монастыря, – сказал Максим. – Меня отец-игумен прислал, говорит, человек у тебя есть, чтобы больному монаху помочь.
– Это что ж за человек такой? – проговорила мельничиха, взглянув на Максима удивленно. – По знахарскому делу я сама, грешная, кое-чего разумею. Вот только чем монах-то болен? Если животом скорбен, так это у меня тут как раз такой настой заготовлен, как рукой снимет и колотье, и запор нутряной…
– Не запор у него, – ответил Максим. – Укусил его кто-то в лесу, третьего дня. А теперь он лежит в жару и ругает весь свет неподобными словами. Вот отец-игумен и попросил, чтобы ты послала со мной своего человека, кто он там ни есть.
– Свят-свят-свят, – мельничиха мелко закрестилась и отшатнулась от двери, словно Максим на нее топором замахнулся. – Ты, голубь, заходи внутрь-то. Нечего о таких вещах на дворе толковать среди ночи.
Максиму и самому уже надоело на пороге торчать. Зашел он внутрь – это была жилая изба, к мельнице пристроенная. В дальнем углу горела крохотная лампада возле совершенно почерневшей от чада иконы, а под ней лежали сложенные в беспорядке друг на друга мешки – должно быть, с мукой. К потолку тут и там привешены были пучки трав и низки сушеных грибов, еще больше травы было разложено на столе, где стояло также две ступки с пестами и маленький закопчённый котел. От всего этого в избе стоял пряный запах не то лесной поляны, не то сеновала.
У окна засвечена была лучина. Возле нее на лавке сидел угрюмый парень с нестрижеными русыми волосами, примерно Максимов ровесник или чуть постарше. Что-то мастерил с охотничьим луком – кажется, тетиву перевивал. На Максима он и не посмотрел даже – только один раз быстро взглянул исподлобья, и снова за тетиву принялся. Сынок, должно быть, хозяйский. Чего, только, он, среди ночи тут сидит? Может, с самого утра на охоту собрался? Ну, да и бог с ним.
– Когда, говоришь, монаха-то этого укусили? – спросила мельничиха, протяжно зевнув и перекрестив рот. – И как звать тебя?