Повитель

Иванов Анатолий Степанович

Но люди не успели. Тока были уже разворочены.

Под проливным дождем, борясь со все еще сильным ветром, колхозники к утру кое-как накрыли тока более толстым слоем соломы. Течь воды сквозь крыши прекратилась, но вороха хлеба промокли.

Через несколько дней хлеб начал греться. Ракитин метался под дождем от тока к току.

Мокрый и грязный, он под вечер приехал в Локти.

В конторе, кроме Павла Туманова, никого не было. Сидя на подоконнике, Павел курил толстую самокрутку, поглядывая на улицу сквозь мокрое отекло.

— Куришь? —

сердито спросил Ракитин, садясь на свое место. — Думай, как хлеб спасти…

— Я и думаю, — спокойно ответил Туманов.

— Ну, придумал? — в голосе председателя прозвучало явное раздражение.

— Нет пока.

И Ракитин вдруг понял, что сказал в горячке глупость.

Он сдержанно вздохнул, положил локти на стол и закрыл ладонями лицо.

— Где с хлебом труднее всего? — спросил Туманов.

— У Бородина. В ворох руку нельзя уж сунуть, — как-то устало ответил Ракитин.

— Ну что ж, выход у нас один, как я понимаю, Тихон Семенович.

— Какой?

— Поедем к народу, посоветуемся на месте.

— Да, да, поедем…

Туманов еще некоторое время смотрел в окно на расквашенную дождем дорогу. А когда обернулся, увидел: Ракитин, уткнув давно не бритое лицо в ладони, спал. Но, будто почувствовав на себе взгляд Туманова, тотчас встрепенулся, пробормотал: «Ай, черт…» — и принялся энергично растирать лицо.

— Так о чем же мы? Да, да, надо ехать.

— Надо-то надо, — откликнулся Павел и спросил: — Ты сколько суток не спал?

Ракитин не ответил, поднялся и пошел к выходу. Когда сели в ходок, проговорил, передавая ему вожжи:

— Ты правь, а я того… Вздремну пока в самом деле…

— Может, заедем домой к тебе? Хоть в сухое переоденешься?

Но Ракитин опять не ответил. Он, казалось, не расслышал вопроса, завернулся плотнее в дождевик и закрыл глаза.

Однако спать ему уже не хотелось. Всю дорогу, до самого тока, отворачивая лицо от ветра, он слушал, как дождь глухо стучит по одеревенелому, набрякшему плащу. Было такое чувство, точно он тяжко провинился перед Павлом Тумановым, перед Артюхиным, перед всеми колхозниками, будто проклятый ураган разразился по его, Ракитина, недосмотру.

Потом он стал думать, что же скажет сейчас колхозникам. Вода сквозь крыши токов уже не течет, но хлеб под крышами сырой, через несколько дней сгорит, погибнет, если не просушить его. А как? Сушилка всего одна. А надо, по меньшей мере, пять. Хоть развози зерно по домам колхозников да проси: высушите на печке…

Смешно ли, горько ли, а придется на печках сушить, если не посоветуют сейчас колхозники что нибудь более подходящее.

2

На току монотонно гудела сушилка, торопливо постукивали веялки. Больше двадцати женщин, в основном доярки и телятницы во главе с Евдокией Веселовой, молча перелопачивали мокрое, тяжелое, как песок, зерно.

Работа шла вроде бы обычным порядком. И все-таки Ракитин,

как и вчера, как и позавчера, снова отметил про себя: чего-то не хватает в привычном для уха шуме работающего тока, отсутствует какая-то деталь, очень важная, может быть, даже самая важная, без которой труд превращается в тягость. Но что за деталь — никак не мог догадаться, может быть, потому, что мысль об этом мелькала в голове и тотчас же пропадала, терялась среди других, более важных и тревожных.

Григорий Бородин, густо заросший щетиной цвета запыленной ржаной соломы, подошел к Туманову и Ракитину.

— Докладывай, — промолвил председатель, снимая негнущийся плащ.

— Чего докладывать? Труба! — махнул рукой Бородин. — Сушилка едва один процент влажности сбрасывает. А их, процентов таких, надо сгонять больше десяти.

— Что же делать? — спросил Туманов.

— Вам видней с горы. Вы — начальство.

Ракитин будто не понял усмешки Бородина, неторопливо очищая грязь с сапога, проговорил:

— Собери-ка, Григорий Петрович, всех людей сюда вот, в одну кучу.

— Собрание, что ли?

— Вроде того.

Бородин нехотя пошел по току. Одна за другой умолкали веялки.

Колхозники молча подходили к Туманову и Ракитину, тихо здоровались, усаживались на перевернутые деревянные ящики, на весы, а то и просто на теплые вороха пшеницы. Надсадно, с хрипотцой, продолжала гудеть сушилка. Но одна она не могла уже заглушить тоскливый и нудный шорох дождя над крышей.

Когда собрались все, Ракитин проговорил:

— Давайте обсудим, товарищи, как нам быть, как хлеб спасать…

Неожиданно где-то в задних рядах пронзительно взвизгнул девичий голос.

— Тише ты, балаболка.

— Не я, Евдокия Спиридоновна. Колька мокрого зерна за шиворот… — шепотом зачастила пискнувшая девчонка и замолкла на полуслове.

А Ракитин вдруг улыбнулся. Улыбнулся первый раз за много дней. Наконец он понял, какой «детали» не хватало на току во время работы. Не хватало обычного смеха, шуток, подчас грубоватых, как вот эта, когда какой-то парень из озорства насыпал девчонке горсть зерна за воротник, не слышалось во время работы человеческих голосов. И хоть открытие, сделанное Ракитиным, было не бог весть какой важности и уж никак не могло спасти горевший хлеб, ему стало легко, будто добрая половина трудной задачи решена.

Все еще продолжая улыбаться, Ракитин проговорил:

— За этим и приехали к вам. Посоветуйте… Тут кое-кто говорит, что вам, мол, начальству, с горы виднее… А мы смотрели-смотрели и, стыдно признаваться, ничего не увидели. А признаваться все-таки приходится. Гибнет зерно, пропадает наш труд. Давайте вместе думать, как спасать его. Ночей не спали, потом обливались — и вот он, хлеб, на току. И горит. Если не придумаем, на трудодни мало получим.

— Не страшно, — донесся сбоку насмешливый голос Бородина. — Локтинские колхозники к тому издавна привыкшие.