Поводыри богов (сборник)
Шрифт:
– Это твой предшественник был похож на доктора Ватсона. В твоем исполнении, пожалуй, буду уместнее, – черт отвечал не совсем понятно. – Давай, друг мой, по делу.
По делу Данилыч был своей судьбой недоволен. С рожденья. Имя ему дали в честь деда-героя, погибшего в Гражданскую, оно бы и славно, да имя-то у деда оказалось неудобоваримое, ладно, несовременное, но звучало смешно. Даже оскорбительно. Звали Данилыча Калистратом, по отчеству Сергеевичем. Поэтому представлялся по фамилии: Данилыч и предпочитал, чтобы так его называли окружающие, вплоть до жены. Поменять же имя Калистрат на Константин или Кирилл почему-то не мог: привычно говорил себе, что гордится дедом и лично несет память о нем самим именем, что было по меньшей мере неточно – человека с длинными усами и брюзгливым лицом, медленно выцветающим
– Не отвлекайся! – прикрикнул черт, заскучав от мыслей Данилыча.
Поставив подножку в самом начале, судьба не утихомирилась, ну что перечислять ее каверзы! Хватит того, что первая жена оттяпала полквартиры и до сих пор алименты тянет. Вторая – тоже не ангел, совсем не ангел.
– Не отвлекайся! – вторично и уже сердито заорал черт. Жена, развалившаяся белой плотью в безопасности постели, разумеется, и ухом не повела.
На службе ценят недостаточно, конечно, повелось издавна от какого-то спесивого недоумка: архитекторы – голубая кровь, а конструкторы – так, обслуга. Пусть у Данилыча фантазия богаче, а жалкие потуги служителей зодчества на оригинальность, как одна, оборачиваются бетонными коробками. Но хуже всех Аркадий Олегович, главный инженер, зодчий, мать честная! И человек-то подлый, корыстный. Получает наверняка вдесятеро больше Данилыча, а как скидываться на корпоративные посиделки в отделе с пирожными и коньяком-шампанским – все поровну отстегивают. Ремонт, вон, не сделать как хочется, не то что во всей квартире, в ванной комнате… В отпуск не поехать, как белым людям, машину приличную не купить…
Данилыч с чувством вздохнул: сейчас пожелаю! И тотчас ахнул: это же черт! Что ему машины-ремонты! Ему размах нужен. А я как рядовой офисный планктон, в самом деле! Меняем масштаб! Это что же получается? Чтобы Аркадия Олеговича вовсе не было, нет, чтобы вовсе не было ему подобных в ближайшем окружении, чтобы теща моя заодно, нет, не надо про тещу – мелковато… Ремонт… что ремонт, квартиру сразу большую, а лучше коттедж, в Токсове, например, неподалеку от озера. Нет, ездить замучаешься из Токсова… Пробки на шоссе… Машина слабенькая… Чтобы я получал столько, сколько Аркадий Олегович, нет, зачем, лучше возглавить весь институт и проекты свои собственные реализовывать. И чтобы эти интриги бесконечные против меня прекратились, не то, честное слово, поверишь в заговор!
Усы у Данилыча, обычно вислые, квелые, распушились и приподнялись почти на сантиметр, лицо порозовело до самых залысин. Собственные смелые проекты увлекли. Так случалось неоднократно, Данилыч верил в свои силы, ему казалось – умею все, вот лягу спать, а наутро готово, только исполнителей организовать. Все ему по плечу, даже на гитаре играть и петь красивым баритоном, как мечтал в двадцать лет. Но просыпался, как и раньше, без баритона.
Черт нежно улыбнулся, едва обнажив острые клычки, дрогнул пунцовой губой, щелкнул пальцами по пестрому лацкану своего пиджака, словно соринкой сбрасывал мечты Данилыча: притормози!
– Масштаб не важен, друг мой! Мне ближе середина, бытовая норма зла, попросту говоря. На случай, чтобы клиент не впадал в гигантоманию, есть специальные ограничения, может, встречались тебе в литературе, так сказать, классической? Чего себе ни попросишь, а у врага – ну или друга, кто как называет, – будет вдвое от запрашиваемого, в зависимости от знака пожелания. Люди – бестии изворотливые, случалось, кто-нибудь желал лишить себя глаза, чтобы ослепить лучшего друга целиком, бесповоротно – не помнишь? Не читал? Поэтому пришлось внести коррективы в нашу исполнительную работу. Попросишь «добра»: денег, жилплощади, допустим, – у друга станет вдвое больше. Попросишь «зла»… Ты понимаешь относительность термина, какое у вас зло и добро, смешно! Но попросишь, к примеру, лишить себя глаза, у друга проявится всего лишь катаракта – что излечимо. Абстракции не рассматриваются, у нас честная фирма; то есть нельзя пожелать славы или здоровья. Можно: успеха конкретному проекту, если ты его придумаешь. Можно: хорошую
Данилыч решил не придираться. Психолог, приглашенный верхним руководством заниматься с начальниками среднего звена, провел четыре семинара для руководителей групп. Теперь Данилыч твердо знал, что нельзя собеседнику указывать на неправильные ударения, произношение и всякое такое. Психолог-то оказался полным идиотом, Данилыч не ставил его ни в грош, но про произношение запомнил – на всякий полезный случай.
– А взамен? Если вы теперь не подписываете договор? Что взамен? Душу?
Черт с удовольствием рассмеялся, пара искорок слетела-таки у него с языка на журнальный столик, и полировка вспучилась, в комнате сделалось совсем жарко. Жена перевернулась на другой бок, сбросила одеяло на пол, обнажая круглое мягкое бедро. Данилыч с неодобрением взглянул на неуместную плоть, но не подошел прикрыть; не до приличий, да и что там черт не видел!
– Что мне душа! Я материалист. Мне твоя шкура нужна.
– В каком смысле? – Данилыч растерялся. – Я могу отказаться, ведь не поздно еще?
Черт полез в широкий накладной карман твидового пиджака, пошуршал там от души, вытащил вчетверо сложенный грязновато-желтый носовой платок и протянул Данилычу: – Вот в каком смысле. Держи!
Данилыч автоматически взял, зачем-то развернул платок, аккуратно, по заутюженным складкам сложил обратно. Края платка были ровно обрезаны и не подшиты, на ощупь он походил на шелковый, но слегка похрустывал, как, верно, хрустел бы шелк, если бы кому-то пришло в голову накрахмалить шелк. Кой-где на платке – Данилыч вспомнил, что жена называла этот оттенок грязно-желтого «цветом Изабеллы», вечно она выпендрится, хочет показать, что знает что-то эдакое недоступное нормальным – рассыпались в беспорядке мелкие темно-коричневые пятнышки и пара пятен покрупнее.
– Что? Зачем это?
– Положи в карман, – посоветовал черт. Данилыч послушно засунул платок в карман пижамной куртки, бедру стало тепло и непередаваемо уютно. Потянуло в сон, но вовремя вспомнил, что он и так спит.
– «Шагреневую кожу» читал?
– Читал, разумеется, – внушительно соврал Данилыч и, поднатужившись, припомнил обрывки занудливого фильма о молодом французишке, что-то там было с ослиной, кажется, шкурой, жена с придыханием говорила: «Берлинер, Берлинер». А сюжет фильма выползал из расщелины памяти черной муреной, зубы у нее блестели смертью, перламутровой, как сперма. – Что? – во весь голос закричал Данилыч, жена беспокойно заворочалась – ну проснись же, корова малахольная, проснись и разбуди меня, законного мужа, – приказал про себя, но жена снова затихла, блаженно посапывая. Полез в карман за дареным платком, рука не вдруг нащупала карман, сейчас он вытащит его, сожжет, выбросит на помойку, вышвырнет за окно, кинет на пол, вернет черту. Что за бред, что за тяжелый кошмар! Сейчас!
– Сидеть! – гость скомандовал тихо и невыразительно, но хозяин застыл, обездвиженный невидимой паутиной духоты и чужой воли. – Поздно, друг мой! Поздно с того момента, как я появился здесь, если быть точным – с момента, как ты начал меня слушать. Говорил же, договоры не подписываем, канцелярию упразднили вместе с гусиными перьями и пишущими машинками. Слушал меня, внимал, желать вон начал. Ну а когда взял даруемое мною – все, вернуть не сможешь, только своей шкурой и расплатишься.
– Это кожа? Это шагреневая кожа, она будет уменьшаться с каждым моим желанием? Как в том дурацком фильме? И когда совсем уменьшится, я умру?
– А говоришь – читал! Кому лжешь, дурачок, для меня нет ничего сокрытого. Это не шагреневая кожа – это твой предшественник, то есть его часть, можно и так сказать. Ладно, теперь о тебе. Помни о конкретике! Не желай чего бы то ни было «вообще»! Ну, доброго тебе утра! – черт поднялся, встал напротив телевизора с темным экраном: – Эх, грешен, люблю эффекты, а мог и просто рассосаться! – изогнулся знаком доллара и втянулся в телевизионный экран, тот засветился голубым светом, мигнул, затрещал, рассыпая искры, и сам собою включился на музыкальный канал. Показывали Ромштайн.