Поводыри богов (сборник)

Алферова Татьяна

Дир поддерживает мальчика под водой, следит за его дыханием. Найденыш еще внутри сна, он переживает что-то страшное, похожее на смерть, но смерть никогда не покажется жрецу безобразной, а то, что видит мальчик, – безобразно. Женщина идет по речному дну одна, по мягкому песочку, по гладким камешкам, по скользким раковинам; смотрит на спутников, различая смутные очертания, белые пятна лиц и рук. У волхва нейдет из ума чаша, забытая чародейкой на столе, кровь, плещущаяся внутри нее. Он не успел. Не исполнил того, что должен был исполнить, того, что обещал учителю Веремиду, а значит, и князьям: ушедшему Рюрику и уходящему Олегу. Не исполнил того, для чего жил в землянке, через леса от Ладоги, избегая людей, хоронясь от дружины. Не сумел никому

передать Слова, не перепоручил спрятанный клад, не нашел себе ученика. Его ждет бессрочный позор, но что уготовано остальным? То, что он разглядел во снах Сновида, – предательство Игоря, смерть Олега, страшная битва, поле, полное мертвецов, усеянное отрубленными головами, как маками; все то, что с ними приключилось, – правда?

Разбуженные Либушей, они не спросили друг друга, где Бул, обещавший следить за чашей, охранявший их сны. Они вовсе не вспомнили о кощуннике, потому что еще не приготовились простить его: им было некогда, но кто знает, может, когда-нибудь и найдется время для прощения, пусть не у всех. Но Дир успел удивиться про себя, как же их души вернулись в полуземлянку из высокого Ирья, если без Була некому было завершить обряд и перевернуть топор у порога, обрезать заговор. Или кто-то все же сделал это?

– Кошка, – шепнула Либуша, пока они шли сквозь заросли травы, по колено в воде, оберегая лица от острых режущих кромок камыша.

Опять подслушивает, ничем ее не проймешь, усмехнулся Дир и прижал ладонь ко рту: тише! Вот, оказывается, почему женщина смогла сама проснуться, а Дир со Щилом – нет. Обряд был нарушен, завершен не жрецом, больше того, даже не человеком, но женщины с кошками – родня, всегда договорятся.

– Да уж всяко мы с кошками не глупее вас нужду справим, – прошипела Либуша, решительно, но осторожно погружаясь в воду.

Под водой сама не заговорит и моих мыслей не подслушает, положил Дир. А в голову ему настырно лезла кошка, темно-бурая с белой грудью и острым розовым язычком.

40. Говорит Ящер

– Я вижу Ее в чаше ворожеи, вижу в речной воде, светлую и нежную, как зимний закат, когда солнечный диск скатывается в мою пасть. Я вижу Ее яркую, как перо плотвицы, и скользкую, омывающую мечи, пятнающую кольчуги и тяжелую бронь. Вижу Ее тусклую, мешающуюся с песком на деревянных плашках мостовой, затекающую в стыки – вниз, к земле. Вижу темную, запекшуюся, как лесная ягода на жаре, проступающую на льняных и русых волосах поверженных воинов. Бегут люди, плывут люди, догоняют друг друга, чтобы поднять секиру ли, нож ли, копье, вытянуть стрелу из кожаного тула – выпустить на волю Ее, сладкую, сочную и сытную, сокрытую плотью, кожей, металлом. Кожаные сапоги бегущих напитались Ею, как росой. Кони расцвечивают крупы ржавой ископытью, ищут твердой опоры ступить – и не находят: тела под ногами.

Блестят шлемы под холодным осенним солнцем, бьются на них червленые и желтые султаны из конского волоса, осыпаются шлемы наземь. Облетают дрожащие от разлитых в воздухе ярости и ужаса листья, редко желтые, больше зеленые. Див, плача, падает с ветки, лежит лапами кверху, рубиновые когти царапают воздух, крылья бьются о траву. Жухлая трава за крепостью, за кремлем покрылась цветными суконными плащами, деревянными щитами, бедной посконью и дорогой паволокой. Под тканями и деревом – тела, открытые тела остывающей руды.

Суета над полем. Карна и Желя, стеная, летят с юга, Хильд и Хлёкк с севера, свирепый одноглазый Один вздымает копье, не дающее промаха, рядом с ним сыновья: рыжебородый веснушчатый Тор с молотом и убийца – слепой Хёд. Воет могучий волк Фенрир, задрав кверху тяжелую морду с белым широким лбом, хочет оборвать свою цепь, выкованную из корней гор и медвежьих жил, желает свободы, как перед концом мира. Спешит напиться кровью и седобородый, седовласый, но самый юный из богов – Перун, выскочка. Торопись, невежа, торопись, немного нагуляешь. Упрямый корельский Таара смеется-гремит

с запада, наклоняет столб могучей шеи, хочет высмотреть, что там внизу. Вытирает руки о широкий полосатый передник старуха Лоухи, богатое готовится угощение, заранее старуха жадничает. Свысока глядит на суету тощий смуглый Арес с горящим факелом, ухмыляется, спесивец, своим веселым мыслям – поодаль от остальных, но все же нет-нет, да и приблизится взглянуть, забывая о «благородстве», толкается локтями, пинается и кусается, как прочие, ищет, где жатва обильней. Лишь я не двигаюсь с места, ловлю багряные струи разверстой пастью, пью в последний раз.

А младший князь уже далеко. Его воины и советники знают свое дело, жалкий заговор деревенских жрецов раскрыт, мертвым лежит старый князь, никто не предостерег его, стекают капли отравленного вина из опрокинутого кубка; мертвы верные дружинники, те, что сопровождали его, мертвы недалекие князевы волхвы, мертвы глупые купцы. Те, кто поумней, схоронились за городом в чужих домах, дожидают вести о смерти князя Олега, им скажут: змея ужалила его, черная змея клюнула в ногу раздвоенным жалом, осиротели города – на ночь. Утром новый князь выйдет из крепости вершить праведный суд и кропить жертвенники легкой кровью и маслом. Молодой властолюбивый советник, которого они зовут Свенельдом, встанет за его плечом: в свою очередь направлять князя к смерти.

Новый князь, князь Игорь, родит сыновей и умрет, ведомый Свенельдом, советником и воеводой, разорванный на части древлянскими вязами, да мне не достанется той крови. Но как всю силу и славу сыновей Игоря заберет сын Перуна, которого Ольга будет носить во чреве двенадцать лет, так и сам Перун, новый бог, пройдоха, займет мое место, украдет кровь и капище. А хоть будет моложе меня, недолго порадуется власти, засохшим листом вяза слетит в кощуны и сказания, уступит власть следующему, не пьющему кровь – навсегда.

41

Пройдут века, и люди перестанут жить в своих снах, даже верить снам перестанут многие. Найдутся и такие, кто будет видеть сны черно-белые, вот какие странные сны и времена наступят. И попрячутся берегини, скроются вилы, даже злыдни измельчают и убавятся в силе и числе. Но так далеко Сновид не мог разглядеть, зато хорошо видел смерть Олега, покатившуюся цветной чашей с отравленным вином, видел резню на поле за кремлем. И чуть дальше видел: новый высокий курган на берегу Волхова, еще не обложенный дерном; на кургане сидят, поливают из кубка рыхлую землю князь Игорь с княгиней Ольгой, распустившей волосы, подурневшей от горя, с незаметным даже самой опытной повитухе младенцем во чреве, с грудями, полными молока для недавно рожденного убогого Игорева сына, который не станет наследником и князем; и дружинников нового князя, пирующих на тризне, видел Сновид. Но не видел воинов вещего Олега. Живых не видел.

Еще дальше смотрел Сновид: на возмужавшего воеводу Свенельда, поверяющего свои тайны не советнику, не отроку, не волхву, не человеку вовсе, а маленькому идолу, бронзовому Перуну с позолоченной головой и молнией в руке.

– Игорь, – объяснял Свенельд идолу, – трус. Согласился на малую дань, согласился сразу, как предложили. А мог взять у греков втрое, если б дошел до Царьграда. Силы у него хватало, войско сытое, неусталое. Захотел повторить поход вещего Олега, да повернул, едва краешек добычи ухватил. С легкой добычи вовсе на уступки пошел греческому-то царю. Был бы жив Олег, разве бы греки столько воли себе взяли! Да и ты стоял бы в большом нарядном капище, а не в моем походном храме. Тебе тоже ущерб от Игоря, не захотел ленивый князь менять установившийся порядок, тебя во главе ставить. Хитрей решил: признал Ящера первым богом, как раньше, а большую часть его, Ящера, законной добычи – жертвы наказал волхвам на свой двор нести, дескать, князь сам будет решать, что жертвовать в капище, что в кремле оставлять. И Ящера Игорь обокрал. Но это только в Ладоге, киевских столичных волхвов побоялся.