Поворот
Шрифт:
Нигде я не нашел ни Фуфлы, ни Хлястика. Как назло, когда не надо — все время на них натыкаешься, когда надо — не найдешь.
Я еще побродил по улицам и пошел домой. И не помню уж, из-за чего вдруг сцепился с теткой Полей. Сперва шуточками, шуточками, а потом всерьез.
— Вы добрая, — заорал я, — всем помогаете. Даже жуликам помогаете. В тюрьму и то яблочки посылаете. Фигу им под нос, а не яблоки! Милиция вам не нравится! Да?!
— Очумел? — оторопело спросила тетка Поля. — Чего он порет, Люда?
Я бы еще продолжал
Такое длинное было воскресенье.
А утро началось с подарочка. Хор-рошего подарочка! Я проснулся и посмотрел на часы. Еще минут пять можно полежать. Но тут же вскочил. Ты когда-нибудь начнешь серьезную жизнь, Половинкин?!
Раз! — и я одет. Два! — и одеяло с Мишки полетело на пол. Три! — и Ольга, похныкивая, застилает постель. Четыре! — и Мишка несется с Повидлой по лестнице. Пять! — и Ольга, уже умытая, ставит чайник на стол. Шесть! Шесть… и в кухню выходит батя.
Я посмотрел на него. Под глазом здоровенный фонарь, на правой щеке крест-накрест широкий пластырь. А на лбу — через весь лоб — огромная ссадина.
Правая рука у него была в кармане, глубоко-глубоко, а глаза хмурые и смотрел он на меня как… на чужого. И на скулах ходят тяжелые желваки.
— Выйди, Ольга, — говорит он почему-то тонким голосом.
Ольга испуганно выходит из кухни.
— Чт-т-то с тобой? — спрашиваю я.
Он молчит и как-то странно смотрит на меня. Потом медленно, как будто ему очень трудно, говорит:
— Наверно, я виноват, что обращал на тебя мало внимания. Наверно, виноват, что ничего не знаю о твоих делах. Пусть так, — и он вдруг сильно бьет кулаком по столу. Я даже вздрагиваю, — но как ты посмел молчать?! Почему ты советуешься со всеми, но только не со мной?!
Я растерялся и от растерянности вдруг сказал, что Венька Балашов вторую ночь не ночует дома.
— Знаю, — жестко говорит отец. — Без тебя знаю.
— Батя… а что было? — спрашиваю я.
Я боюсь смотреть ему в лицо.
Он хмуро усмехается.
— Теперь «что было»? А где ты был раньше? — говорит он. — Да, я участковый и должен следить, чтобы во вверенном мне микрорайоне был порядок. А тебе — тебе на все наплевать!
Мне захотелось реветь. Никогда он так со мной не говорил.
— Батя, батя… я ведь…
— Ладно, — вдруг спокойно говорит он. — Сейчас некогда. После поговорим. — И выходит из кухни.
Минуту я стою у окна, потом тоже выхожу в коридор. Навстречу мне идет дядя Саша с полотенцем через плечо. Он насвистывает и улыбается.
— Зачем же вы, дядя Саша?.. — говорю я.
— Что «зачем»? — удивляется он, внимательно смотрит на меня и перестает улыбаться. — А-а, понял. Ты что думал — я такая же рохля, как
— Да что случилось-то?.. — закричал я, чуть не плача.
Он обернулся.
— Отец расскажет, если найдет нужным, — сказал он, и дверь ванной захлопнулась за ним.
Я пошел в комнату. Там охала, ахала и причитала тетка Поля. Мамы не было слышно.
— Папа… — сказал я.
Он обернулся.
— Позвони в неотложку, — сказал он. — Маме плохо. И иди в школу.
— Я не пойду в школу, — сказал я.
— Пойдешь! — сказал он сердито. — Не волнуйся, я сегодня дома.
…В вестибюле школы меня уже ждали Татьяна и Маша.
— Веньки нет, — сказала Татьяна.
Я молчал.
— Что с тобой? — спросила Маша.
Я махнул рукой. Что я буду им говорить?
— Ты что-нибудь узнал? — спросила Татьяна.
— Ничего я не узнал, — буркнул я и пошел наверх.
«Что с тобой, что с тобой». Из-за нее все и случилось, а теперь — «что со мной». Я торчал в коридоре у окна, упершись лбом в стекло. Кто-то тронул меня за плечо. Апологий. Этой-то трясучке чего надо?
— Слушай, Половинкин… — начал он.
— Уйди ты, — сказал я.
— Плюнь ты на этих девчонок, — сказал он. — Я, например, давно решил — будто их и не существует. С ними беды не оберешься. Из-за них все и происходит. Из-за них даже войны начинаются.
— Троянские? — спросил я.
— И Троянская, и…
— Я тебе сейчас такую войну покажу, что ты своих не узнаешь, трясучка несчастная! — заорал я и двинулся на него, но сразу остановился.
Он стоял передо мной бледный-бледный, опустив руки, и глаза у него были такие, как у Повидлы, когда его несправедливо ударишь. Он посмотрел на меня, потом скривился как-то и тихо сказал: «Эх, ты…» — и ушел. Мне стало совсем не по себе. И тут ко мне подошла Маргарита Васильевна. Она смотрела на меня немного прищурившись. Значит, или сердится, или не понимает чего-то.
— Сеня, — сказала она очень серьезно, — ты мог бы посмеяться, ну, скажем, над человеком, который плохо слышит, или хромает, или над тем, кто заикается?
— Н-нет, — сказал я.
— Я тоже так думаю, — сказала она.
Я готов был сквозь землю провалиться. Значит, она слышала, как я на Аполошку орал. Так, может, он трясется от какой-нибудь болезни?!.
Ох, и тошно мне стало. Добрый-то ты добрый, Половинкин… да какой же ты добрый?! Наверно, правильно говорил дядя Саша. Не о Веньке я беспокоюсь. Венька мне до лампочки. О себе я думаю. Вот ведь в чем дело! О себе. А у Веньки, может… Нет, почему он хуже меня, когда я и сам не лучше?