Поворотный день
Шрифт:
— Вы составитель поездов или адвокат своего начальника? — усмехнулся командующий.
— Составитель поездов, ваше превосходительство, — добродушно ответил Журавлев.
— Молчать! — вдруг сорвался, как сторожевой пес с цепи, Врангель. — Все вы есть саботажники, изменники, негодяи.
Барон метался по кабинету. Он готов был собственноручно задушить каждого из трех. Его взбесило больше всего писаное добродушие, подделка под простачков, железная выдержка перед лицом неминуемой смерти. Они ведь знали, что им уготовано, и так держались, словно их пошлют отсюда не на виселицу, а, в худшем случае, чистить общественные нужники.
Нет, он
Он подбежал к столу, окаменевшими пальцами кое-как поднял со стекла ручку, хотел наложить резолюцию на приговоре военно-полевого суда, но, вспомнив блаженные лица комитетчиков и данное им слово, вновь взглянул на стоящих перед ним.
— Я обещал одного из вас помиловать, — сказал генерал, глядя на вдруг посветлевшего Ляшенко. — Но… у меня нет оснований для снисхождения. Сами виноваты…
— Не будем мелочными, ваше превосходительство, — с той же добродушной ухмылкой произнес Журавлев. — В чем-то — мы, в чем-то — вы…
Какая наглость! Отброшенная ручка цвинькнула, точно пуля, по стеклу. Он еще, оказывается, в чем-то виноват перед этим сбродом!
— В чем именно? — теряя остатки самообладания, надменно, как у равного себе, спросил генерал.
За Журавлева ответил Шамшин:
— Безвинных на виселицу отправляете. Разве это не грех?
— А-а, — хихикнул генерал успокоенно. — Зачирикали, воробышки… Все награбленное сюда. И — слово офицера — вы свободны.
— Это у вас награбленное, а у нас свое, заработанное, — уже с вызовом сказал Шамшин, ничего хорошего и не ожидавший.
Но слова эти почему-то не обидели, не задели оголенные нервы генерала.
В дверях показался адъютант с объемистой папкой.
— Разрешите, ваше превосходительство?
— Да, да, — буркнул генерал, дотрагиваясь до откатившейся ручки. — Я как раз управился. — Он обмакнул перо, четко написал: «Утверждаю». И расписался.
Передавая папку поручику, с затаенной грустью попросил следователя:
— Не мучайте их больше. Сегодня же…
Недаром барон считал себя человеком слова, и если большего для троих не смог сделать, то в этом виноват не он, а они сами. И потому с чистой совестью генерал открыл папку оперативных сводок, доставленную адъютантом.
Утро победы
В ночь на третье января 1920 года после артиллерийской подготовки части Красной Армии начали из-за Волги наступление на Царицын.
Красноармейцы бежали по скованной молодым льдом реке, а в лицо им били хлесткая стужа и горячий пулеметный свинец. Над головой то и дело, заслоняя звезды, рвалась шрапнель, то там, то здесь вспыхивали ракеты.
Но ничто не могло остановить порыва красноармейцев. Они бежали, стреляя на ходу по темному крутому берегу, который все время огрызался пулеметными очередями и винтовочными залпами.
От артиллерийских снарядов кое-где в городе вспыхнули пожары. Яркие языки пламени освещали ближайшие дома и помогали командирам наступающих частей вести свои подразделения по нужному маршруту.
Бежавший
Прошлым летом, когда Красная Армия оставила Царицын, Арон ушел из города чуть ли не последним. Уходя, верил, что вернется.
Теперь его мечты сбывались. В числе первых он входил в родной город. Входил не только как солдат, но и как журналист. Вчера Арона вызвали в политотдел армии и сказали, чтобы он обеспечил своевременный выход газеты «Борьба» в освобожденном Царицыне.
Стремясь в город, Кацнельсон боялся не добежать до берега, где птичьими гнездами прижались к обрыву, полузарывшись в него, землянки грузчиков и сезонных рабочих… Там, за ними, притаились темные окна купеческих особняков, а еще дальше, на Московской, — городская типография. И молодой журналист больше, чем за себя, сейчас боялся за эту типографию. Цела ли она, не угодил ли в нее шальной снаряд, не взорвали ли ее врангелевцы, не разбросали ли шрифт? И где искать типографских рабочих? Их могли увести с собой белые и, страшнее всего подумать, могли расстрелять… Конечно, можно дождаться походную редакцию. Там есть и литературные сотрудники, и полиграфисты. Но когда она появится? Эти мысли не давали покоя Арону, пока он бежал по льду, то скользкому, то торосистому, но одинаково противно стонущему под тысячами ног.
На берегу Арон в последний раз остановился, несколько секунд тяжело дышал, затем стал задерживать бегущих мимо бойцов. Он показал, где находится Московская улица, и повел их туда.
Еще на улицах шел бой, то откатывались к Александровской площади, то гремели где-то за соседним забором винтовочные выстрелы, а Кацнельсон с бойцами ходил по темным комнатам типографии и, открывая каждую новую дверь, ощупывая наборные кассы-ящики со шрифтами, близоруко разглядывая ровные, связанные шпагатом колонки шрифта — гранки, блаженно улыбался. Глядя на счастливое лицо Арона, бойцы никак не могли понять причину такого приподнятого настроения юного командира. Им явно не нравился острый запах керосина, типографской краски.
Только однажды серое лицо Кацнельсона, с ярким румянцем на щеках, побагровело. Он увидел на столе не забранную в машину полосу белогвардейской газеты «Неделимая Россия» с огромным заголовком «Слава героям, отстоявшим Царицын». Задержись Красная Армия часа на два, на три — газету, бы отшлепали и отправили по почтовым отделениям. Но этого, к счастью, не случилось.
— Ребята, — сказал Арон; когда они поднялись на второй этаж и очутились в кабинете редактора. — Все здесь сохранено в лучшем виде. Я даже и не мечтал о таком порядке. Думал, будет тут разрушенный Карфаген, но мы так стремительно их даванули, что они не успели напакостить. Даже вот, видите, чайник еще тепленький. — Арон потрогал зеленый чайник, стоявший на железной плите. — Сейчас поищем стаканы, напьемся чаю и за дело… Давайте, давайте активнее включайтесь в работу, — пригласил он.