Повседневная жизнь Дюма и его героев

Драйтова Элина Михайловна

— Что же они сделают?

— То же, чем вы, Ваше Высочество, занимались вместе с нами: они организуют заговор.

— Это упрямство! — промолвил будущий король.

— Нет, это настойчивость, — с поклоном возразил Сальватор» («Сальватор». Ч. IV. Мораль).

Да, Дюма мечтал о славе политика и борца. Попадая в водоворот событий и в потоки политических течений, он зачастую лавировал, пытаясь, впрочем, оставаться в рамках провиденциального мировоззрения. Как политик он всегда проигрывал, но уныние по поводу очередного проигрыша быстро сменялось новым взрывом жизнелюбивого темперамента. Слава богу, Дюма никогда не хотел быть только политиком, и, все более внимательно вникая в современные ему политические методы, он,

возможно, сам же обрадовался тому, что остался лишь наблюдателем-философом. А уж нам-то тем более следует этому радоваться!

Мелочи и детали

Самое эфемерное в повседневной жизни каждой эпохи — это порождаемые общим контекстом канонизированные шутки, привычные присказки, тонкости этикета, туманные намеки и многое другое. Эти вплетаемые в ткань атмосферы особенности меняются очень быстро. Порой достаточно одной смены поколений — и шутки уже другие, песни забыты, старые анекдоты можно понять только при наличии исторического комментария. Хорошо еще, если что-то сохраняется в дневниках и записях современников…

Тем более любопытно обнаружить, например, такую шуточку времен Генриха III, сочиненную Бюсси д’Амбуазом:

Через ухо, плечо и глаз Три короля погибли у нас. Через ухо, глаз и плечо Трех королей у нас недочет («Графиня де Монсоро». Ч. I, XXXIX).

Это нечто вроде наших анекдотов, соленая шутка, которую не всегда можно было произнести вслух. Однако повторяя и распространяя ее исподтишка, горожане получали удовлетворение, схожее с тем, что получали в 1930-е годы рассказчики анекдотов про Сталина. Механизм тот же: намек на то, о чем нельзя говорить. Кто такие упоминаемые в шутке три короля? Про глаз догадаться нетрудно: речь идет о Генрихе II, которого на турнире настигло копье Монтгомери. Франциск И, брат Генриха III, умер от болезни уха. Антуан де Бурбон, король Наварры, отец Генриха Наваррского, умер, получив стрелу в плечо. Но важной в стишке является не сама констатация фактов, а длинный ряд ассоциаций, с ними связанных. Был ли удар копьем в щель шлема Генриха II случайностью? Не был ли «смертельный недуг влит в ухо Франциска II»? Не была ли стрела, поразившая Антуана Бурбонского, отравлена? За коротким стишком стоят тайны парижского двора и догадки современников, воплощенные в намек.

Дюма строит на четверостишии Бюсси разговор герцога де Гиза с герцогом Анжуйским. Де Гиз решает припугнуть брата короля, но при этом недвусмысленно намекает на то, что его возвышение возможно, только если какая-нибудь часть тела столь же неожиданно «подведет» царствующего Генриха III. Де Гиз приводит еще два примера. Жанна д’Альбре, королева Наварры, умерла-де из-за носа: она надышалась запахом надушенных отравой перчаток Такой слух действительно ходил в Наварре и в самой Франции, но доказать его было невозможно, ведь в злодеянии подозревали королеву-мать. Столь же недоказанным, хотя и устрашающим, звучит в устах де Гиза намек на отравление через рот Карла IX…

Иносказания между героями романа продолжаются. Шико дает королю совет в стиле той же далеко не невинной песенки:

«— Все короли, ваши предшественники, ничего не знали о своей роковой случайности: Генрих II не опасался своего глаза, Франциск II — уха, Антуан Бурбон — плеча, Жанна д’Альбре — носа, Карл IX — рта.

У вас перед ними одно огромное преимущество, мэтр Генрих, ибо — клянусь святым чревом! — вы знаете своего братца, не правда ли, государь?» (Ч. I, XXXIX).

Подоплеку интриги, затеянной против трона, можно было, конечно, описать и по-другому. Можно было опереться только на действия героев, заставляя их объяснять свои поступки в стиле

романов XIX века. Но избрав вариации на тему анекдотоподобной песенки XVI века, Дюма вводит читателя в атмосферу того времени, и вся картина становится более объемной.

Такую же объемность создают упоминаемые между делом особенности дворцового этикета. Генрих III яростно напоминает слугам, что обе створки двери следует распахивать только перед королем. Зарвавшийся герцог де Гиз, хотя он и владетельный принц, пусть довольствуется одной створкой (Ч. I, XXXVI).

Угрозой герцогу Анжуйскому звучит напоминание о его праве как брата короля говорить с монархом наедине. В этом разговоре Генрих III объявляет брату, что тот арестован (Ч. И, V).

Из разряда тех же шуток, впитанных атмосферой Парижа времен Генриха III, — фривольные намеки Шико на рубашки (ризы) Шартрской богоматери. Весьма набожный Генрих III неприязненно относился к женщинам. Его супруге Луизе Лотарингской приходилось скучать в одиночестве. Однако стране нужен был наследник трона. Благочестивый король вознамерился получить потомство сверхъестественным путем. Для этого он вместе с несчастной королевой совершил паломничество в Шартр, где они оба возложили на себя чудотворные ризы, о чем упоминает в своих «Журналах» л'Этуаль. Поговаривали даже, что сама королева-мать уговаривала Луизу изменить супругу, лишь бы родить ребенка. Возможно, женоненавистничество короля было преувеличено его врагами и злословившими недоброжелателями, однако оно стало частью парижской атмосферы того времени. И вот, пожалуйста, диалог из «Графини де Монсоро»:

«— Ну, ну, — примирительно сказал Генрих, почувствовав, что в воздухе запахло ссорой, — поговорим о чем-нибудь другом, господа.

— Да, — сказал Шико, — поговорим о чудесах, творимых Шартрской богоматерью.

— Шико, не богохульствуй, — строго предупредил король.

— Мне богохульствовать? Мне? — удивился Шико. — Полно, ты принимаешь меня за человека церкви, а я человек шпаги. Напротив, это я должен кое о чем тебя предупредить, сын мой.

— О чем именно?

— О том, что ты ведешь себя по отношению к Шартрской богоматери как нельзя более невежливо.

— С чего это ты взял?

— В этом нет сомнения: у Святой Девы две рубашки, они привыкли лежать вместе, и ты их разъединил. На твоем месте, Генрих, я бы соединил рубашки, и тогда у тебя будет, по крайней мере, одно основание надеяться на чудо.

Этот довольно грубый намек на отдаление короля от королевы вызвал смех у придворных» (Ч. I, XXXIV).

Шуточки о рубашках Шартрской богоматери продолжаются на протяжении всего романа «Графиня де Монсоро» и переходят в роман «Сорок пять». Еще пример.

«— Господин граф, — сказал Генрих, — куда вы девали госпожу де Монсоро? Я не вижу ее среди дам.

Граф подскочил так, словно его змея ужалила в ногу. Шико почесал кончик носа и подмигнул королю.

— Государь, — ответил главный ловчий. — Графиня почувствовала себя нездоровой, воздух Парижа ей вреден. Этой ночью, испросив и получив разрешение королевы, она уехала вместе со своим отцом, бароном де Меридор. (…)

— Дело в том, — заметил важно Шико, — что воздух Парижа неблагоприятен для беременных женщин. Gravidis uxoribus Lutetia inclemens. [121] Я советую тебе, Генрих, последовать примеру графа и тоже отослать куда-нибудь королеву, когда она понесет.

Монсоро побледнел и в ярости уставился на Шико (…)

— Кто это вам сказал, господин наглец, что графиня тяжела? (…)

— А разве нет? — сказал Шико. — Я предполагаю, что предположить обратное было бы еще большей наглостью с моей стороны.

121

Лютеция жестока к беременным женщинам (лат.).