Повседневная жизнь французов при Наполеоне
Шрифт:
«Храбрые и милосердные жители Тулузы», как назовет их Сульт в своем приказе, активно поддержали армию. Студенты медицинского факультета Университета помогали раненым на поле боя и ухаживали за ними в госпиталях. Женщины приносили еду и питье.
Студенты и женщины с трудом справлялись с потоком раненых. Скоро все госпитали были переполнены, и ученики местной школы отдали раненым свои спальни. Когда и этого оказалось мало, жители стали брать пострадавших к себе домой. Среди студентов были погибшие.
Воины Сульта храбро оборонялись, нанесли врагу ощутимый урон, но вынуждены были отступить.
Небо Парижа было окрашено в свинцово-серые тона, когда царь Александр, сопровождаемый прусским королем [322] и Шварценбергом, главнокомандующим союзническими силами, въехал в город на белом коне.
31 марта. Десять часов утра.
На окраинах, в предместьях — скорбь, настоящий траур. Люди говорят очень тихо, никаких приветствий не слышно.
322
Фридрих Вильгельм III (1770–1840) — король Пруссии.
Иностранные полки приближаются к центру города. Здесь живут другие люди, и характер встречи меняется. Один из свидетелей, Жильбер Стенже, написал: «Толпа бросалась чуть ли не под ноги лошадей, приветствуя монархов как “освободителей”… Самые бурные проявления чувств достались на долю императора Александра. Он улыбался толпе, выглядывавшим из окон молодым женщинам, махал им рукою… Прочие участники кортежа казались равнодушными к этому взрыву безумия, оставляя всю славу царю, ведь он вел самые многочисленные армии и более всех пострадал от наполеоновских войн… Мы увидели, как молодая и красивая графиня де Перигор с белым флагом в руке села на лошадь к какому-то казаку и последовала вместе с колонной».
«В Париже охотно машут платочками кому угодно и в ту минуту почти искренне», — отмечал Стендаль. «Я поднялся на широкий балкон ресторана Николь. Дамы восхищались молодцеватым видом союзников: их радость была беспредельна».
«Каждый, казалось, вернулся из Кобленца… Носовые платки и нижние юбки превращались в белые флаги», — вспоминала г-жа де Шатобриан.
Александр принял депутацию от Парижа. Он гарантировал безупречное поведение солдат союзнических армий: любое проявление насилия будет жестоко наказано, за порядком предписано следить Национальной гвардии, войсками будет испрошено лишь необходимое количество продовольствия.
Графиня де Буань рассказывала в своих мемуарах, что косматые, добродушные и голодные казаки позволяли ребятишкам влезать к ним на плечи. Оказалось, что страхи были напрасными и «варвары» вовсе не кровожадны. А ведь перед сдачей города воспитательницы престижного пансиона переодели девочек в мужскую одежду и спрятали их в укромные места!
Продовольствия победителям все же не хватало, и некоторые кварталы были разграблены. Солдаты Семеновского полка свалили наземь статую Наполеона, стоявшую на Вандомской площади. Перед этим царь, посмотрев на статую, сказал: «У меня закружилась бы голова, если бы меня поставили так высоко!..»
Александр не любил Бурбонов, но принимал бонапартистов. Он часто ездил в Мальмезон, где его встречала Жозефина. Царь флиртовал и с ее дочерью Гортензией.
Жозефина простудилась во время прогулки в открытой коляске. Она заболела воспалением легких и гнойной ангиной и умерла 29 мая.
— Эльба! Наполеон! — последнее, что она сказала перед смертью.
Царь присутствовал на ее похоронах вместе с многочисленной свитой.
«Восхищение французов царем было неописуемым, оно проявлялось во всем обществе, но особенно среди франкмасонов», — писал Михайловский [323] .
323
Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790–1848) — генерал-лейтенант и военный историк
Автор «Марсельезы» Руже де Лилль посвятил царю высокопарные, но дрянные стихи.
Французы были благодарны Александру за то, что он не потребовал выплаты контрибуции и возврата художественных ценностей, вывезенных Наполеоном из разных стран. Царь купил тридцать восемь картин, украшавших Мальмезон. Это обошлось ему в 940 тысяч франков.
Столичные рестораторы тепло принимали русских генералов и офицеров. Федор Глинка был в совершеннейшем восторге: «Я сейчас был в парижской ресторации и признаюсь, что в первую минуту был изумлен, удивлен и очарован. На воротах большими буквами написано: “Бовилье”. Вход по лестнице ничего не обещал. Я думал, что найду, как в Германии, трактир пространный, светлый, чистый — и более ничего. Вхожу и останавливаюсь, думаю, что не туда зашел; не смею идти далее. Пол лаковый, стены в зеркалах, потолок в люстрах! Везде живопись, резьба и позолота. Я думал, что вошел в какой-нибудь храм вкуса и художеств! Все, что роскошь и мода имеют блестящего, было тут; все, что нега имеет заманчивого, было тут. Дом сей походил более на чертог сибарита, нежели
Явился Бернадот, втайне мечтавший о короне Франции. В 1812 году Александр намекнул ему, что поддержит честолюбивые стремления бывшего наполеоновского маршала [324] . Но парижане имели на этот счет свое мнение.
«Под окнами дома (в котором остановился кронпринц Шведский), — рассказывает свидетель, — были слышны крики: “Прочь, изменник! Прочь, вероломный!” Но волнение сие не имело никаких последствий и кончилось одним оскорблением, следствием ничтожного мщения».
324
Во время встречи в финляндском городе Або 28 августа 1812 года Александр вставил в разговор фразу: «Будьте уверены, что я с удовольствием увижу судьбы Франции в ваших руках!..»
Наполеон в австрийском мундире
Когда Наполеон в 1807 году вернулся из Тильзита, сенаторы сказали: «Ваша слава слишком велика. Чтобы измерить эту бесконечную высоту, надо стать на расстояние потомства».
Префект Сены считал, что все это «выше нашего понимания; и нет другого средства выразить все это, кроме молчаливого изумления, налагаемого благоговением».
Семи лет не прошло, как колосс упал с пьедестала. В Фонтенбло Наполеон пытался отравиться, но преодолел кризис. Скоро — казалось бы, удивительный переход! — он уже боится, что его отравят другие.
«После отречения в Фонтенбло, — пишет Ипполит Тэн, — ввиду яростных проклятий, которыми осыпали его в Провансе, в продолжение нескольких дней его нравственное существо, казалось, было подавлено; появились животные инстинкты, страх охватил его, он полагал, что ему несдобровать. Он надел на себя мундир австрийского полковника, фуражку прусского комиссара и шинель русского комиссара и все-таки считал себя недостаточно замаскированным. В гостинице… “он вздрагивает и меняется в лице при малейшем шуме”; комиссары, которые несколько раз входили в его комнату, постоянно застают его в слезах. “Он их утомляет своим беспокойством и нерешительностью”, говорит, что французское правительство хочет его убить по дороге, отказывается от пищи из боязни быть отравленным, думает бежать через окно. В то же время он изливает свою душу и болтает без умолка о своем прошлом, о своем характере, говорит без удержа, неблагопристойно, цинично, как человек, потерявший точку опоры; его мысли точно сорвались с цепи и кучами толкают друг друга подобно беспорядочной шумной толпе; он становится их господином только в конце путешествия, во Фрежюсе, когда он чувствует себя в полной безопасности, только тогда он снова попадает в старую колею, чтобы катиться там в добром согласии под руководительством главенствующей мысли, которая после кратковременной заминки опять обрела свою энергию и свою власть».