Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
Шрифт:
Да, в нелёгких условиях русские люди вели свою половую жизнь, и нет ничего удивительного в том, что у нас столько психопатов на этой, далеко не ровной, почве. И всё же случайные связи украшали тусклую и однообразную жизнь москвичей. Характерно, что ни одна из проверок не обнаружила среди женщин ни одной проститутки. Во всяком случае, в актах проверок на этот счёт нет никаких указаний.
Став проституткой, женщина должна была зарегистрировать свою профессиональную принадлежность, сдав паспорт, если он у неё был, и получить «жёлтый билет», как тогда говорили, а вернее, книжку, на первой странице которой указывались её имя и происхождение. Чтобы вернуться к нормальной жизни, оставив свой промысел, надо было добиться разрешения обер-полицмейстера. Отцу одной из проституток, отставному рядовому Артемию Васильеву, для того чтобы вернуть дочь к нормальной жизни, пришлось писать ходатайство на имя московского обер-полицмейстера с просьбой «о возвращении к нему дочери его, Натальи Артемьевой, находящейся в доме терпимости, и об увольнении её из разряда проституток под личное
Подобные строгости объяснялись, в частности, тем, что проститутки состояли не только под полицейским, но и под медицинским надзором, так как являлись распространителями венерических заболеваний. Времена, когда существовала Драчёвка, для тех, кто вёл медицинский надзор за проститутками, имели свои преимущества, поскольку проституция в основном была сосредоточена в одном районе. Здесь же, в Сретенской части, на Драчёвке, жило и большинство проституток-одиночек Было подсчитано, что количество половых сношений у проституток в публичных домах превышает количество таковых у тайных проституток и одиночек в пять раз. На одну проститутку в доме терпимости приходилось в сутки до тридцати сношений. Согласно докладу Московской городской управы по вопросу об организации надзора за проститутками от 10 октября 1887 года, врачебные осмотры проституток производились в полицейских домах: в Сретенском, Яузском и Хамовническом. В первом из них осматривалась тогда главная масса проституток На 1 января 1887 года личный состав проституток в этих местах насчитывал 2998 особ.
С проститутками у городских властей возникало немало проблем. Когда толпа их ежедневно топала на медицинский осмотр, обыватели плевались и не выпускали детей на улицу. К тому же эти дамы по дороге к врачу так и норовили заглянуть в какой-нибудь кабак, погребок или пивную, так что на осмотр часто являлись пьяными. Нередко больные проститутки на осмотр вообще не являлись, а вместо себя посылали со своей книжкой своих здоровых подруг, пользуясь тем, что в то время в документах не было фотографий. Получив в своей книжке отметку о том, что здоровы, они спокойно продолжали трудиться на ниве наслаждений. Отметка в книжке им обычно была нужна для того, чтобы избавиться от обязательного отправления в больницу. Потом эти смотровые книжки с отметками врачей они предъявляли своим клиентам, когда те, опасаясь заразы, требовали у них гарантий безопасности.
Бывало, впрочем, что и здоровые проститутки, кто от стеснительности, кто от лени, нанимали других женщин для прохождения осмотра. Нельзя забывать, что в проститутки шли не только распущенные и развратные женщины. Немало было тех, кто шёл на это для того, чтобы не дать умереть с голода себе и своим близким. Медицинский же осмотр этих женщин проходил, как говорится, в общей очереди с «нормальными» женщинами, без учёта их самолюбия и естественного желания не разглашать род своей деятельности при посторонних. К тому же осмотры эти проводились мужчинами. Правда, времени на нормальный осмотр у мужчины-врача и не было. Ежедневно на пункт осмотра являлось 230–250 женщин, в то время как врач за три часа работы мог осмотреть не более шестидесяти-семидесяти, так что толку от таких осмотров было немного, тем более что никакие анализы при этом не делались. Осмотр производился с помощью одного зеркала, которое не всегда мылось, а потому само нередко служило источником заражения. Если врач обнаруживал заболевание, то проститутку препровождали в больницу под конвоем.
Авторы доклада «в видах некоторой льготы для проституток, принадлежащих к высшему разряду, а также и в видах справедливой пощады женской стыдливости» предлагали проводить осмотры женщин «как можно менее публично, назначив для этого особый пункт или хотя бы особое отделение в здании, с особым подъездом, используя при этом женский врачебный персонал». В докладе также указывалось на то, чтобы в больницы заражённых проституток сопровождали лица, «штатское платье которых будет менее шокировать проституток». Это было сказано не случайно. Когда полиция вела по какой-нибудь центральной улице города группу проституток в больницу или на медосмотр, грубые и бессердечные люди кричали им вслед всякие оскорбления. Проститутки огрызались. На улице создавалась ненормальная обстановка, которая не способствовала ни борьбе с проституцией, ни общественному спокойствию, ни, что было тогда особенно важно, борьбе с венерическими заболеваниями. Сифилис в Москве распространялся, а лечить его было нечем. Врачам удавалось убирать лишь некоторые его внешние признаки. Заболевшему сифилисом оставалось ждать, пока у него провалится нос, вылезут волосы, начнётся зловонный насморк, сухотка спинного мозга и пр. Сифилис передавали будущему поколению в виде наследственных аномалий.
Последние полосы газет тех лет пестрели объявлениями врачей такого рода: «Секретные венерические и накожные болезни лечит специально врач Шендфельд от 10 до 1 часа и от 4 до 7 в. Газетный пер. д. Голяшки — на, 4-й подъезд от Тверской, у церкви Успения, кв. 31» или: «Болезни сифилитические и мочеполовые (бессилие — электричеством) специально лечит врач Гефтер, Кузнецкий Мост, дом Юнгера» и т. д.
А жизнь, несмотря ни на что, продолжалась, и мещанки с презрением смотрели на проституток, проститутки высшего разряда с пренебрежением смотрели на проституток среднего разряда, а те, в свою очередь, небрежно отзывались
Здесь женщины не имели ни «жёлтого билета», ни угла, здесь их безнаказанно можно было ударить и даже убить. На Ильинке, в доме Смирновой, в конце XIX века находился притон «Картуз». Назвали его так потому, что хозяйка его имела картузное заведение на втором этаже дома. На Тверской стоял большой дом Шерупенкова, выходящий на Камер-Коллежский вал, на Тверскую и Лесную улицы. В нижнем этаже его находился трактир Баженова, известного под кличкой «Воронцова». Это был самый главный притон для местного люда. Мастеровые, карманники, проститутки толклись на тротуаре вокруг Шерупенковского дома и приставали к прохожим. Место это называлось «биржей живого товара». А рядом, на Камер-Коллежском валу, стояла так называемая «Никифоровская крепость». В ней находились «квартиры» для проституток За комнату они платили 3 рубля в месяц. При квартирах этих были ещё каморки, сдающиеся днём за 10 копеек, а на ночь — за 30–50 копеек В этих каморках всю ночь шло пьянство. В Лефортове красой нор и трущоб, а также тайным притоном шулеров и проституток являлись меблированные комнаты «Нидерланды».
Проститутки не только заполняли кабаки и притоны. Часть их околачивалась возле бань, ожидая приглашения в номера. Письменным свидетельством, подтверждающим этот факт, служит рапорт полицейского чина, выследившего использование хозяином принадлежащей ему бани в качестве притона разврата. В рапорте на имя начальства полицейский писал: «В ночь на 9 сентября при осмотре номерных бань, содержимых в доме Мезенцевой, 2-го участка Пятницкой части крестьянином Стрельцовым, в одном из номеров оказался мужчина с женщиной, впущенные для непотребства, а в другом публичная женщина, которая объяснила, что она в числе других приглашена в бани самим содержателем для приезжающих мужчин и пребывает там более недели. На другой день в 5 часов утра вновь был произведён осмотр бань и в разных номерах были найдены семь мужчин с женщинами, впущенные туда за плату с разрешения содержателя для непотребства». За подобные нарушения полиция вполне могла закрыть баню. Подвергались суровому штрафу и хозяева меблированных комнат «за предоставление их для полового сношения». Однако всё это мало помогало. Хозяева чаще всего откупались от полиции, а спрос на разврат и его предложения делали своё дело.
Несчастных, неприкаянных женщин можно было встретить не только возле бань, но и в Пассаже, и у любого ресторана, и на лестнице Немецкого клуба на Масленицу, где они в шляпах, грязных и неряшливых карнавальных костюмах, просили кавалеров провести их в зал. Ничейная женщина воспринималась как женщина общая.
После того как была ликвидирована Драчёвка, жрицы любви рассредоточились по городу и облюбовали бульвары. Постепенно их стали теснить и там. В начале XX века наиболее приличные проститутки, в недавнем прошлом какие-нибудь хористки, арфистки и пр., облюбовали кофейню при булочной Филиппова на Тверской. Местом их обитания стал и тротуар от этой кофейни до Елисеевского магазина. Его называли «Тротуаром любви». Получила своё название и задняя часть кофейни, которая пряталась за колоннами, стоявшими напротив входа. Окна этой части кофейни выходили во двор, и называлась она «Малинником». До появления здесь женщин кофейня была местом сбора деловых людей, которые требовали не только кофе, но бумагу и чернила. Не кофейня — а канцелярия какая-то. Хозяину это в конце концов надоело, и он запретил подавать посетителям письменные принадлежности. Решение такое было принять не трудно, поскольку все эти «писарчуки» не приносили кофейне дохода. С женщинами было иначе — они привлекали публику, что способствовало увеличению выручки. Так и дожил этот «Малинник» до самой революции.
В пьесе А. Н. Островского «Доходное место» один из персонажей говорит: «По-нашему, по-русски: мужик да собака — на дворе, а баба да кошка — дома». Для российской жизни тех лет эта поговорка была особенно к месту. Сидевшие дома купеческие жёны да дочки вели жизнь совсем не похожую на жизнь тех, кто был вынужден слоняться по улицам. Но и здесь были свои проблемы: замужество, наживание капитала и пр. Мы теперь не можем поговорить с людьми, жившими в XIX веке, но услышать их речь нам позволили литература и пресса того времени. Благодаря им мы можем услышать, например, поговорку, приводимую, видать, в пользу бедных: «Голенький-то ох, а, глядишь, за голенького Бог», услышать чью-то сплетню, сказанную довольно уверенным тоном: «Аптекарь-то у ней в „обже“ состоит», то есть хахалем её является. Мы можем узнать, как в купеческо-мещанской среде звучал упрёк ухажёра своей пассии: «Когда я любил вас, вы жантильничали» (ломались, кокетничали). Извозчик же в каких-нибудь 50–80-х годах XIX века прибавлял к словам неизвестно что значащее «тысь» («…тысь, никинь-те что-ли, барин»), или вместо того, чтобы сказать «там», украшал свою речь таким довеском, как «тамоди» («а тебя тамоди извозчик какой-то спрашивает»), или «инь», «стать». Вот отрывок из разговора купца с дочерью по поводу приглашения родителей жениха: