Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы
Шрифт:
А что могли противопоставить ораве хулиганов и двоечников бедные учителя?
Бедные они были и в переносном, и в прямом смысле. В конце тридцатых, например, заработная плата их, в сравнении с другими работниками школы, выглядела так: уборщица получала 100 рублей, дворник – 150 рублей, учитель – 150–200 рублей. После войны разрыв между учителем и уборщицей увеличился, но заработная плата оставалась маленькой: 500–700 рублей.
Приходилось им набирать побольше уроков, а если удавалось, давать частные уроки оболтусам из состоятельных семей. Времени у них всегда было в обрез, особенно у тех, кто имел свои семьи. Помимо классной и внеклассной работы, домашних и личных дел они должны были проверять тетрадки и не только готовиться, но и составлять планы будущих уроков. Начальство за этим следило очень строго, как и за своевременным
Замотанные такой жизнью, учителя могли к тому же стать легкой добычей юных насмешников. Случалось такое даже во время войны. Начинает кто-нибудь один, а остальные его поддержат. Мало того, наиболее ехидные про учителей даже стишки сочиняли, чтобы «протащить» их.
А как-то на открытом уроке одна противная ученица спросила учительницу: «Сколько было братьев Гримм?» Учительница не растерялась и ответила: «Братья Гримм были одни». О том, что их было двое, она, конечно, не знала, да и откуда ей было это знать, если сама она получила образование в двадцатые-тридцатые годы, когда поголовное образование, потребовавшее большого количества учителей, призвало под знамена просвещения людей, далеких от культурной жизни.
Поверхностные знания учителей нередко отбивали всякую охоту учиться у самих школьников.
Как-то в марте 1943 года инспектор Наркомпроса Сиротин сидел на последней парте третьего ряда шестого класса «Ж» 19-й школы на Софийской набережной и томился. В классе шел урок географии. Молодая учительница, желая понравиться инспектору, вызывала к доске отличников, которых долго и нудно опрашивала. «Какая смертельная скука. Несчастные ребята, – думал инспектор, а потом, перефразировав Чехова, сказал про себя: – Ведет урок, точно холодная в гробу лежит». Ему захотелось встать и сказать, нет, не сказать, а крикнуть: «Да уйди ты, милая, дай я, словесник, сделаю урок по географии и сделаю это лучше тебя, интереснее!» Он, конечно, не крикнул, а дождался окончания урока и тихо ушел. На урок истории, хотя и должен был пойти, не пошел. Захотелось свободы, воздуха, мокрого мартовского снега. Выйдя на набережную и глотнув холодного речного ветра, Сиротин почувствовал себя школьником, сбежавшим с занятий. Он даже не пошел в свой отдел народного образования, а долго бродил по городу, пиная носком ботинка камешки и льдинки.
В другой школе и в другом шестом классе на экзамене по истории другой инспектор спросил ученика, показав на картинку «Въезд консула в Рим»: это Рим или Греция? Школьник, не задумываясь, ответил: «Рим». Тогда дотошный инспектор поинтересовался, почему он считает, что это именно Рим. Он-то подумал, что всезнающий школьник узнал Рим по капителям колонн, доспехам воинов, тоге консула, но в ответ услышал простой, как тюменский валенок, ответ: «А мы Грецию в пятом классе проходили».
«А я, дурак толстоносый, – обругал сам себя инспектор, – еще про капители подумал…»
Инспектор пытался себя успокоить. В конце концов, что плохого в том, что он подумал о человеке лучше, чем следовало? «Плохо подумать всегда успею», – говорил он себе. Но еще одна мысль – мысль о том, что во всех ошибках и недостатках школьников виноваты прежде всего они, учителя, не давала ему покоя. «Не умеем мы прививать любовь к своему предмету, – думал он, – культуры в нас маловато. Сами учили „от и до“, а так, чтобы пошире взглянуть на предмет, времени не было».
Да, не зря еще в середине тридцатых годов Людмила Викторовна Дубровина на одном из совещаний говорила учителям: «… Мы с вами самый скучный народ. Попробуйте с кем-нибудь из нас побеседовать на какие-нибудь общие темы, так бедняга чувствует себя страшно неловко, ему совестно, и он скоро перейдет на близкую тему: „Знаете, в моем классе процент успеваемости… и т. д.“. Когда поставили классическую оперетту, многие говорили: „Не надо, сразу и оперетту“, а я уверена, что многие из наших учителей вообще оперетт не видели и считают, что это недостойный вид искусства и педагог стоит выше этого… Педагоги не читают. У многих директоров школ даже указания наркомата лежат неразрезанными. Читайте, читайте, читайте… Мы советуем ученикам читать, а сами читаем только тетради своих учеников».
На том совещании Дубровина высказалась в отношении еще одного неприглядного явления. «Ошибки, – сказала она, – допускают даже учителя, имеющие высшее образование, это продукция наших вузов времен „левацкого загиба“, они зачастую пишут неграмотно… Классической иллюстрацией неграмотности
Различные протоколы и справки, сохранившиеся с тех времен, донесли до нас и другие интересные ошибки, которые допускали выпускники советских школ. Любили они почему-то употреблять букву «Ы». То напишут «бондырь» вместо «бондарь», то «кастылянша» вместо «кастелянша». А уж какие словосочетания интересные выдумывали, и говорить нечего. Например: «Два человека парней», «Спусковая собачка курка», «Машинистка пишущих машин» (то есть машинистка), а в одном протоколе револьвер «Вальтер» вообще «Вольтером» назвали.
Помимо орфографических ошибок учителя иногда преподносили своим ученикам оригинальные суждения, выходящие за рамки школьных программ.
В одной из школ Замоскворечья в 1932 году учительница литературы, после того как ученик у доски прочитал наизусть «Зима. Крестьянин, торжествуя…», спросила класс: «Ребята, а что тут неверно у Пушкина?» Ребята удивились. Им и в голову не приходило, что у Пушкина может быть что-то неверно. А оказалось, что для торжества у крестьянина не было никаких оснований: на дворе-то крепостное право, а поэтому для него что грязь, что снег – все было едино.
Не менее интересное суждение высказал в 1948 году директор школы № 239 Дзержинского района Г. И. Абрамов, после того как не получил никакого вразумительного ответа ученика на свой вопрос: «Кто, по-твоему, положительный герой в „Мертвых душах?“„Положительный герой, – сказал Григорий Иванович, – капитан Копейкин (это тот, если вы помните, за которого в городе Н. принимали Чичикова). – И разъяснил: – Капитан был на войне 1812 года, участвовал в битве народов под Лейпцигом, ему оторвало руку и ногу, он вернулся на родину, но ничего за свои подвиги не получил“. Последнее обстоятельство было особенно понятно Григорию Ивановичу, потерявшему на войне руку. Больше того, Копейкин на свое жалованье хоть рюмку водки выпил в Палкинском трактире и пообедал в ресторане „Лондон“ котлетой с каперсами, пуляркой с разными финтерлеями и бутылкой вина. Абрамову же приходилось довольствоваться тем, что жена заворачивала ему утром в газету.
Не знаю, можно ли капитана Копейкина считать положительным героем, он все-таки стал разбойником после того, как не получил пенсиона, но директора школы понять можно. Фронтовикам после войны жилось трудно, впрочем, как и всем.
Плохую жизнь в России не случайно называют собачьей, а поэтому и рассказ о жизни собаки вряд ли может оставить кого-либо равнодушным. Антон Павлович Чехов понимал это и написал рассказ. Рассказ назывался «Каштанка». Читая его, дети плакали и смеялись.
В начале 1944 года профессор Петрова взглянула на бедную собачку по-новому и о том, что увидела, рассказала в журнале «Начальная школа». В статье, названной «Объяснительное чтение», она озарила образ обыкновенной дворняжки светом своих идей. «Можно разбирать „Каштанку“ по-разному, – писала Петрова, стремясь подсказать учителям новое, более глубокое понимание литературного образа. – Можно заставить ученика пересказать по плану: где жила Каштанка, в какой семье, как она пошла гулять… то есть механически следовать тексту…», а можно взглянуть на собачку «под углом зрения центрального ведущего вопроса» и показать, что «рабская жизнь вызывает протест, а жизнь простая, незатейливая, в свободе и дружбе, приятна всем, даже животным. Каштанка с ее протестом против эксплуатации, которой она подвергалась у циркового мастера, – по мнению профессора, – явилась маленьким агитатором за свободу личности… Цирковой мастер кормил животных и держал их в прекрасных условиях, но он их лишал свободы, выжимая из них все силы ради личной наживы, и эта рабская, хотя и сытая жизнь была отвратительна, а Каштанка такой жизни и вовсе не выдержала».
Мог ли Чехов представить себе, что его Каштанка, у которой, кроме блох и хорошего аппетита, ничего не было, станет носительницей благородной идеи? Ну а о том, что столяр превратится в деревообделочника, а клоун в циркового мастера, он, наверное, и мечтать не мог.
Петрову, конечно, ругали за смелые мысли, но она все же нашла себе сторонников и почитателей, правда, не среди людей, а среди собак и некоторых кошек. Бегать-то им с себе подобными по дворам и помойкам было куда веселее, чем, сидя на цирковой тумбе, по команде своего «эксплуататора» считать, сколько будет дважды два, а потом протявкать с таким трудом вычисленный ответ.