Повседневная жизнь Москвы. Московский городовой, или Очерки уличной жизни
Шрифт:
В конечном итоге борцы за права пешеходов вроде бы одержали верх — в 1900 г. городская Дума приняла дополнение к правилам движения: в дождь и в другое время, когда мостовые покрыты лужами, экипажи с резиновыми шинами были обязаны двигаться шагом. Вот только где же было отыскать сознательного владельца богатого выезда, который согласился бы тащиться под дождем со скоростью пешехода. Тем более что при нарушении всегда можно было откупиться, одарив городового незначительной суммой.
Любопытен вывод, к которому пришел униженный и оскорбленный герой «Одиссеи в Москве», полностью
Кроме разбрызгивания грязи, владельцы собственных экипажей славились «неосторожной ездой», создававшей угрозу здоровью и жизни обывателей. Портрет одного из них, купца, мчащегося на тройке в загородный ресторан, нарисовал с натуры И. И. Мясницкий:
«— И-и-их ты, — кричит он. — Пшел!.. Что-нибудь, сделай ты такое для меня удовольствие, — задави кого-нибудь!.. Старушенцию какую-нибудь, либо стрюцкаго… Запрягом его в затылок, но чтобы без смертоубийства и без особого членовредительства, а так, слегка, до обморока. Сшиби, и айда дальше!.. Жару наддай, ирод, гони во весь дух. Ура!.. Во поле березонька стояла!..»
В случаях наездов на пешеходов действия владельцев собственных экипажей не отличались разнообразием. Первым делом они старались откупиться от пострадавшего небольшой суммой. Например, в мае 1870 г. возле Московского трактира карета сбила старика-чиновника. Седоки дали ему 5 руб., и он поспешно скрылся в толпе. Кучера с каретой все же отправили для разбирательства в квартал, но, надо полагать, при отсутствии жертвы разговор с полицией обошелся кучеру гораздо дешевле. В 1881 г. журнал «Мирской толк» с возмущением писал о том, как пьяный кучер, катая некую г-жу Матерн, сбил насмерть офицера на Лубянской площади. Хозяйка рысаков прислала семье погибшего 100 руб. и тем сочла дело законченным.
Типичную сцену примирения за деньги описал Н. М. Ежов в рассказе «Бульвар»:
«Выйдя на улицу вместе с другими, художник и студент увидали отличную коляску и двух вороных рысаков, которых держали несколько человек из публики. На козлах сидел перепуганный и белый, как мел, толстый кучер. В коляске находилось двое: немолодой господин в светло-сером цилиндре, бритый и красный, как кирпич, и красивая дама в белой шляпе из кружев. Недалеко от коляски лежала старуха в коричневом салопе: городовой и какие-то две чуйки смачивали из ковша старухину голову. Кругом коляски в одну минуту образовалось густое и шумящее кольцо народа. Старуха лежала без памяти, с разбитым лбом: рысаки ее сбили с ног, но копытами не помяли.
— Не сломали ли у нее что-нибудь? — кричали из толпы. — Нет ли, господа, тут доктора?
— А вот мы посмотрим! — заявил громко Листвицкий и протолкался к старухе. —
Он нагнулся к задавленной, пощупал пульс, осмотрел грудь.
— Кости целы, — сказал он. — Голова тоже не проломлена!.. Если не будет сотрясения мозга.
Старуха вдруг подняла голову и чихнула. Ее приподняли и посадили.
— Ох, ох, родименькие. — застонала она. — Да куды ж меня нелегкая принесла? Свят, свят.
— Ушиблась ты, бабка, — объяснили ей. — Барин тебя дышлом саданул.
— Ее надо отвезти, сама не дойдет, — сказал городовому Листвицкий.
— А нам, братец, вели очистить дорогу, — сказал барин и кивнул городовому. — Господа, пустите моих лошадей.
Толпа не тронулась.
— Нет, господин, мы вас не отпустим, — заговорили кругом. — В участок не угодно ли проехаться.
— Пропустите, дорогу ему очистите! Какой франт!
— Ты прежде за старуху ответ дай! Городовой, чего же ты стоишь, веди его с коляской в полицию. Мы все свидетелями пойдем.
— Ваше высокородие, в участок пожалуйте, — обратился к барину городовой.
— Ты с ума спятил, дурень!? — вспыхнул барин. — А вы, господа, напрасно вмешиваетесь не в свое дело. Я могу удовлетворить потерпевшую. Послушайте, матушка, сколько вам нужно? Я сию минуту заплачу. Pardon, Надежда Борисовна!
Господин сошел с коляски и достал бумажник.
— Сколько же вам следует? — опять спросил он у старухи.
Та еще не совсем опомнилась и только жевала губами и таращила свои выцветшие глаза. Барин вынул пятьдесят рублей и, показав деньги, спросил:
— Этого довольно будет?
Старуха схватила ассигнации и чмокнула перчатку господина.
— Благодетель! — прокувякала она. — Дай тебе Бог… и с деточками.
Господин довольно улыбнулся, сел в коляску и крикнул городовому:
— В случае новой претензии пусть ко мне зайдет ваш пристав. Ты знаешь, кто я?
— Так точно, ваше высокородие. — отвечал городовой. — Господа, пропустите, осадите назад!
Толпа, побежденная ассигнациями, раздалась на обе стороны. Коляска покатилась».
Впрочем, не обходилось без попыток скрыться с места происшествия. Так попытался сделать зимой 1900 г. «известный спортсмен» (т. е. любитель бегов и скачек) грузинский дворянин Окромчеделов. Он так лихо мчался на тройке кровных рысаков по Петербургскому шоссе, что при встрече с ним опрокинулись сани крестьянина Лаврова. Его жена выпала на дорогу, и ее переехала, сломав ногу, тройка спортсмена. После этого Окромчеделов велел гнать во всю прыть, чтобы затеряться в селе Всехсвятском, но был задержан.
Некоторые из любителей быстрой езды наотрез отказывались признавать себя виновными, да еще обрушивались с бранью на полицейских. Так повела себя зимой 1910 г. артистка оперетты Залеская, сбившая санями мальчика прямо возле дома генерал-губернатора. Когда даму с большим трудом все же доставили в полицейскую часть для составления протокола, она продолжала скандалить, вырвала перо из рук околоточного и, по свидетельству очевидцев, называла служителей закона «сволочной полицией». За опасную езду и буйство актрисе пришлось заплатить штраф в 25 рублей.