Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне
Шрифт:
Французы могли бы сколько угодно возмущаться и протестовать, но в ответ им было бы сказано, что все формальности соблюдены. Пленников, особенно дам, сии аргументы отнюдь не привели в восторг, когда они очутились в общей зале Портес Хаус. Их уверяли в чистоте сего заведения, но оно кишмя кишело клопами, а по ночам с улицы доносились крики и ругань подвыпивших моряков и мяуканье диких котов, спускавшихся со скал в поисках пищи. Маршан, сошедший на берег раньше своего господина, устроил его комнату в соответствии с раз и навсегда заведенным порядком, как он это делал во время походов. Наполеон бросился на постель, но сон не шел к нему; тогда он позвал лакея, бодрствовавшего в своей каморке, велел зажечь факел и проговорил с ним до рассвета. Он стал жаловаться на неудобство этого жилья и заговорил о Лонгвуд Хаус:
— Я завтра же пойду посмотреть на это жилище, и оно должно быть в очень плохом состоянии, чтобы я счел невозможным поселиться в нем.
На рассвете, когда он, наконец, забылся сном, явился адмирал, чтобы отвезти его на плато и показать местоположение его будущего обиталища — тот самый Лонгвуд, от которого так много ожидали. Ему пришлось ждать, пока Император оденется; он вышел из себя и произнес
— Господин адмирал не слишком-то учтив, — проворчал Наполеон.
Нелегко научиться быть пленником, пусть даже и государственным, после того как столь долго был господином. Кто бы в Тюильри мог осмелиться утверждать, что Император не волен распоряжаться своим временем! Наполеон однажды скажет об этом обер-гофмаршалу, когда тот, видя бесцеремонность англичан, сам решится на критику.
— В прежние времена вы бы не осмелились говорить со мной таким образом: тогда все, что я делал, было бесподобно!
Единоличное обладание абсолютной властью бесповоротно меняет человека, и Наполеон на Святой Елене, возможно, больше страдал от необходимости приспосабливаться к жизни, полной жестоких унижений, чем от изоляции от мира и болезни: в основе его долгой борьбы против Хадсона Лоу лежала не только уверенность в том, что император является помазанником Божьим и власть его незыблема во веки веков, но и привычка к самовластному правлению и почти абсолютная убежденность в своей непогрешимости.
Дорога от Джеймстауна до Лонгвуда тяжела и неприветлива, но всадникам после долгой неподвижности на борту корабля она кажется приятной несмотря на удушающую октябрьскую жару, означающую здесь начало лета. Кокбэрн и Наполеон впереди, следом за ними Бертран, Али и адъютант адмирала продвигаются военным шагом по дороге, называемой местными жителями Side Path, которая с трудом пробивается сквозь скалы и через четыре километра поднимается уже на высоту 600 метров. Немного в стороне от дороги манящий островок зелени, притаившийся в глубине долины, привлекает внимание французов: это владение Уильяма Балькомба, интенданта Индийской компании, именуемое The Briars — «Шиповник». С круглого холма, на котором расположен небольшой дом, две девочки наблюдают за караваном.
«Мы хотели знать, находится ли среди этих людей и Наполеон; нам посоветовали искать серый сюртук и маленькую шляпу, но мы не видели ни того ни другого».
Если неспешно продвигаться верхом, то можно хорошо рассмотреть пейзаж, который производит впечатление калейдоскопа на европейца, привыкшего к более спокойному рельефу, менее ярким цветам и не таким резким контрастам. Идущая справа Джеймстаунская долина представляет собой нечто вроде прорубленного гигантским топором ущелья, где из-за недостатка места тесно прижимаются друг к другу дома, образующие столицу, а дальше виднеется водопад в форме сердца, от которого в октябре остается лишь слабая струйка и над которым растут чахлые кустики. Постоянно петляющая и очень утомительная для лошадей дорога ведет на вершину плато, где среди купы деревьев возвышается Аларм Хаус, большой розовый дом, где вскоре будет устроено караульное помещение. На помосте стоит погруженная в свой бронзовый сон alarm gun, сигнальная пушка, та самая, что накануне изрыгала огонь, возвещая о прибытии человека, который еще несколько месяцев назад одним жестом своей затянутой в перчатку руки заставлял грохотать орудия на полях сражений. Внезапно за крутым поворотом появляется долина Саны, или Сены, или Герани; названия будут меняться до того майского дня 1821 года, когда с общего согласия в топографию острова Святой Елены войдет название Долина Могилы. Застывшие потоки лавы, черные камни, кусты на скалах, цепляющиеся своими длинными корнями за выжженную солнцем землю, высокие деревья с узорами лишайника на ветвях — вот что являет собой эта узкая долина, где находят себе пристанище лишь фазаны и козы. В верхней части плато близ Хате Гейт находится место, именуемое The Devil Punch Bowl — «Чаша для пунша дьявола»; это удивительное сравнение как нельзя лучше подходит к мрачной котловине, исхлестанной бегущими над деревьями растрепанными облаками и теплыми дождями, которые стекают по листьям, покрывают зеленым налетом камни и делают дорогу труднопроходимой.
А вдали, прижавшись к плато Лонгвуд, вырисовываются на фоне неба низкие строения, слабо защищаемые от дующего в спину ветра тонкими ветвями эвкалиптов. Кто может знать, о чем думал в тот момент Император? Догадывался ли он, что именно это место в нескольких сотнях метров от его будущей могилы станет последним этапом его удивительного пути? Или же в нем все еще таилась живущая в каждом из нас и часто позволяющая обманываться вплоть до самого конца надежда на еще одно триумфальное возвращение?
Полковник Скелтон, лейтенант-губернатор, и его жена живут здесь летом. Им слишком хорошо знаком остров, чтобы не знать, что зимой жизнь на плато невыносима, а потому лишь в самую жару, с октября по февраль, они покидают свой дом в Джеймстауне, напротив дома Генри Портеса, в поисках прохлады, приносимой дующими на высоте пассатами. В остальное время года печальный пейзаж пустеет: несколько лачуг и один-два дома ютятся у южного склона Fisher's Valley — «Долины рыбака», но на самом верху — ни малейшего признака жизни. Мадам Скелтон распорядилась приготовить изысканный обед. Она осыпала Императора любезностями, ибо гордилась возможностью продемонстрировать свое владение французским языком и была ошеломлена тем, что принимает за своим столом низвергнутого монарха. Но Наполеон, с его умением мгновенно оценивать обстановку, тотчас понял, сколь неудобно это жилище. Что на самом деле представлял собой этот перестроенный сарай? Гостиная, расположенная в выступающей части фасада, которая служит и прихожей, столовая, три спальни и службы, как это обычно изображается на планах колониальных домов. «Император, — говорит Маршан, — был отнюдь не в восторге от этого жилища, где не было ни тени, ни воды, где свирепствовали юго-восточные ветры и яростными порывами напоминали о себе в этот момент». Единственным достоинством было лишь огромное плато, где можно было скакать верхом и прогуливаться в коляске под сенью эвкалиптовой рощи.
Дом
Было три часа, когда Наполеон тронул свою лошадь и попрощался с хозяевами; ярко светило жаркое солнце, когда он по той же дороге двинулся к Джеймстауну. По мере того как спускаешься вниз, буйная растительность вечно влажного плато сменяется кактусами, а зелень долин — красноватыми вулканическими скалами, выжженными безжалостным солнцем, и Император, как и его обер-гофмаршал, не без страха ожидал возвращения в Портес Хаус, докучливых прохожих и раскаленного воздуха пыльной улицы. То ли этот страх, то ли желание быть отделенным хоть несколькими километрами от адмирала, а быть может, романтическая прелесть владения Бриаров заставляют его, увидев у подножия водопадов в форме сердца утопающий в зелени дом, выразить желание отправиться туда. Хозяин этих мест Уильям Балькомб прикован к постели подагрой, но семья его, расположившаяся на лужайке, трепещет от волнения, когда адмирал представляет гостей.
«Вблизи Наполеон казался ниже ростом, — пишет Бетси, — особенно рядом с сэром Джорджем Кокбэрном с его могучим сложением и аристократической физиономией; к тому же он уже несколько утратил тот величественный вид, что так поразил меня в первый раз. Он был смертельно бледен, однако черты его, несмотря на их холодность, бесстрастность и суровость, показались мне удивительно красивыми. Едва он заговорил, его чарующая улыбка и мягкость манер тотчас рассеяли наполнявший меня до того страх. Он опустился на один из стоявших тут стульев, обвел своим орлиным взором наше скромное жилище и сказал маме, что оно на редкость удачно расположено». Было четыре часа, и солнце уже исчезало за грядой скал, закрывавшей горизонт на западе, заливая долину косыми лучами света; беседка из виноградных лоз манила своей тенью, в бассейне резвились рыбки, а на деревьях щебетали птицы. Наполеон, очарованный этим местом, покоренный дышавшим здесь безмятежным покоем, попросил разрешения пользоваться легким строением, примыкавшим к дому; этот летний домик, построенный Баль-комбом, чтобы его дети и их друзья могли там полдничать, представлял собой одну изящно отделанную в стиле Регентства комнату, площадью в несколько квадратных метров, с большими опускными окнами, выходящими на юг, восток и запад. Расположенная наверху пятиметровая мансарда будет служить спальней Лас Казу и его сыну, которых Бертран вызвал из города, а Маршан и мамелюк Али будут спать у дверей, завернувшись в свои плащи, на тощих матрасах, принесенных с «Нортумберленда».
Те два месяца, что Наполеон проживет здесь как на биваке, некоторые будут склонны называть розовыми мгновениями изгнания. Последствия нервного потрясения, пережитого при Ватерлоо, отречения и бегства через западную часть Франции постепенно смягчались под благотворным воздействием забвения и великого лекаря — времени; покой этого дома, простого, но изящного, почтительная учтивость Балькомба, ласка детей, простодушная болтовня Бетси и тишина парка, нарушаемая лишь криками животных на ферме, — все это действовало как лекарство от душевных потрясений. Прежде всего нужно было заняться обустройством жилья: Маршан раздобыл у хозяев несколько стульев, кресло, стол, который будет также служить конторкой с письменным прибором; походная кровать стояла у окна, а восхитительная ваза для цветов работы ювелира Бьеннэ, украшавшего своими творениями празднества Империи, и серебряный несессер приводили Бетси в неописуемый восторг. А несколько миниатюр с изображением Римского короля и Императрицы на стене воспроизводили обстановку его палатки на биваках. Кухня тоже не отставала; правда, первый обед оказался неудачным, и поданные при свете кинкетов холодные блюда, доставленные из города, были съедены без всякого удовольствия; но уже на следующий день Маршан получил разрешение пользоваться летней кухней и вызвал эконома Пьеррона и повара Лепажа, доставивших серебряные приборы и столовое белье. Метрдотеля Чиприани Франчески оставили в городе, равно как и ливрейных лакеев братьев Аршамбо, Руссо, Джентилини и Сантини, чтобы было кому обслуживать императорскую свиту. Сколько самоотверженности в этих простых людях, еще не сломленных унынием и скукой! Они стараются угодить своему пленному господину с тем же неизменным усердием, с каким служили ему, когда он был владыкой Тюильри. Дабы сделать чуть более удобным это подобие бивака, приехавший с визитом полковник Бингэм предложил воспользоваться услугами его солдат, чтобы на лужайке перед Павильоном построить шатер, который станет столовой и рабочим кабинетом. Ибо работа будет основным занятием Императора во время этого краткого пребывания у Балькомбов. Еще на борту корабля он начал диктовать Лас Казу «Итальянские кампании». Эта работа требовала ежедневных интеллектуальных усилий, но он воспринимал ее как отдых, во всем блеске являя свою поразительную память, историческое и критическое чутье и повествовательный дар. Он был верен обещанию, данному гвардии в момент прощания в Фонтенбло: «Я напишу о тех великих деяниях, что мы совершили вместе»; и едва ступив на борт «Нортумберленда», принялся за описание своей лучшей кампании, каковое и намеревался теперь довести до конца. Его распорядок дня полностью подчинен этой работе: он встает рано, одевается, совершает небольшую прогулку в парке, около 10 часов завтракает, делает для разминки еще несколько шагов и садится за свои бумаги. Сначала Лас Каз перечитывает текст, сочиненный накануне и утром переписанный набело его сыном; Наполеон одобряет или вносит исправления, а затем диктует дальше. Около 5 часов он делает перерыв, чтобы перед ужином, подаваемым в 6 часов, прогуляться по аллее, которую французы уже окрестили аллеей философов. Окружающим его людям, которые жадно внимают каждому его слову, Наполеон часто говорит о своем прошлом, о своих удачах, о своих беседах со всеми сильными мира сего: сыплются бессчетные имена и даты, ибо память нуждается в гимнастике, чтобы не упустить ничего из прошедших событий. Засыпая в этом жалком колониальном домишке, он, быть может, забывает, что находится посреди океана, во власти своих злейших врагов, ибо за день он набросал столько портретов, нарисовал картину своего времени, раскрывая шаг за шагом пружины своего царствования и превознося великие свершения, коими он гордится: Государственный совет, Университет, орден Почетного легиона, Французский банк, Музей, дороги, каналы, порты. Потомкам есть над чем задуматься!