Повседневная жизнь охотников на мамонтов

Аникович Михаил Васильевич

Понимал ли Нагу тогда, что с ним происходит? Не очень. Он знал твердо: такое недостойно мужчины; недостойно будущего сына Тигролъва! Сын Тигрольва, бесстрашный охотник на самых могучих зверей, не может унижать себя перед женщинами; никогда и ни за что на свете! Мужчина должен кормить тех, кто рожает ему сыновей, должен о них заботиться. И наказывать, если нужно: он — сильный, он— главный! Так учил его отец; так учила его сама жизнь в родном стойбище. И что же теперь, — все это насмарку?!

Получалось: он, будущий охотник великого Рода, оказался

слабее какой-то девчонки! И самое страшное: ему это приятно! И самое досадное: она словно и не замечает того, что с ним творится! Первое время порой просто хотелось дать ей хорошего тумака! Да нельзя; здесь это не принято; он быстро понял. И еще понял потом: хорошо, что нельзя! Ведь по-настоящему-то ему защищать ее хотелось, а вовсе не обижать. Защищать от кого угодно: от хищников (даже от своего брата-тигролъва), от лесного пожара, от чужаков, жаждущих крови... Да что там вспоминать? Дурачок он был, сущий дурачок...

Ата, тихая, ласковая Ата, — казалось, она и вправду ничего не замечает. С ним— как с Армером, как со всеми. Лишнего слова не скажет; только по делу: «Нагу, не поможешь мне лошадиную лопатку разделать?» Или: «Ой, у тебя на рубахе дыра! Можно, я зашью?» А посмотрит, — словно по щеке погладит, так, что он только глаза опустит и покраснеет...

Вот уж чему действительно пришлось учиться,— говорить с Атой, и не краснеть! Первое время язык не поворачивался, чужим становился, и звуки какие-то странные издавал: то хриплые, то писклявые. С Армером больше говорил,— для Аты. Потом ничего, привык понемногу. Когда стал понимать: не смеются, и смеяться не будут.

Самым невероятным было поведение ребят. Уж кому, как не им, сверстникам, казалось бы, поднять на смех глупого чужака, робеющего перед совсем чужой девчонкой? А они и не думали насмешничать, словно, ничего стыдного в этом нет, словно так оно и должно быть! Йорр, бывало, скажет: «Эй, Нагу! Мы — за хворостом. Скажи своей Ате, хочет,— пусть с нами идет». Или предупредит: «Завтра пусть твоя Ата с девчонками остается. У нас— свои дела».

«Твоя Ата». Вначале Нагу чуть ли не вздрагивал от этих счов; краснел, должно быть, хорошо,— на морозе не заметить! А потом понял, что никакая это не издевка, что такое для них, волчат, — в порядке вещей, и стало радостно слышать: «Твоя Ата!» Тем более, что заметил: ей это тоже нравится.

К лету они все больше и больше времени проводили вместе. Не вдвоем, нет, — вместе с Йорром и ребятами. Как обрадовался Нагу, узнав, что Йорр еще целый год будет пребывать в детстве, старшим среди младших! Что ни говори, — а без него, без первого друга, мир бы померк, даже несмотря на Ату. Слишком тяжело,— обрести друга для того, чтобы сразу же потерять: ведь те, кого уводят в Мужские дома готовиться к Посвящению, назад уже не возвращаются. Возвращаются другие. Взрослые охотники возвращаются, получившие настоящие, мужские имена...

...Сама Ата говорила мало. Слушала его разглагольствования, по обыкновению рукодельничая.

Иногда спросит о чем-нибудь, иногда

скажет: «А здесь по-другому»— и все. Если и начнет рассказывать что-нибудь, — только о своих подругах, дочерях Волка, да об их женихах, — сыновьях Рыжей Лисицы, «рыжих лисовинов», как она их называла. Женихи были больше воображаемые; они и сами не ведали о том, что уже распределены. Впрочем, были и настоящие: у сестры Йорра, например. Все знают: осенью, после Посвящения, он принесет свой Начальный дар, а через год — свадьба... Нагу дивился.

— Странно! У нас ставший мужчиной должен сразу жену взять, своим домом жить! Что за мужчина, если жены нет?!

— Здесь не так. Здесь мужчина не торопится: смеяться будут!..

...Ночью, уже засыпая, Нагу заметил: Ата что-то долго не ложится, возится с каким-то рукоделием. Заметил, но спрашивать не стал; отвернулся к стене, лисенком свернулся и заснул... А наутро торжествующая Ата сама подала ему новую рубаху, да какую! Отделка — бусинка к бусинке, и перья селезня так умело в узор вплетены, что вся она на солнце переливается, сине-зеленым играет! Надев драгоценный подарок, он даже обиды свои забыл, разулыбался. А мастерица возьми, да скажи:

— Вернешься к своим, — будет у тебя память об Ате!

И снова, — такая злоба, такая досада навалилась, что захотелось разодрать эту проклятую рубаху и в огонь швырнуть. Однако сдержался, только проговорил с горечью:

— Сказано же было: если дождешься, — только тебя своей женой назову! Да, похоже, — долго ждать придется! Сама, небось, не вытерпишь!

Да, все было обговорено в те дни, когда Нагу с надеждой ждал весны, сородичей и грядущего Посвящения. Он произнес твердые слова, мужские, не мальчишечьи:

— Вождь спросит, старики спросят: «Кто станет твоей первой женой?» А я отвечу: «Ата, дочь Серой Совы!» Сам приду за тобой, сам в наше жилище отведу! Будешь ждать?

И она радостно ответила:

— Буду! Сама, должно быть, верила, что будет. А теперь...

Колдун сказал тогда: «Взрослая она, ей замуж нужно!» Конечно,— зачем ей мальчишка, который и мужниной-то станет невесть когда? А тут... Молодые сыновья Волка вернутся,— вот тебе и женихи! Любого выбирай; хоть того же Йорра...)

...Он забежал в тот самый чахлый березняк, в котором Армер рассказывал ему историю Аты и советовал «крепко подумать». «Подумать»... О чем? Все кончено; он никогда не станет мужчиной, и Ата никогда, никогда...

Нагу, всхлипывая, уткнулся лицом в колени. «Мужчины не плачут»? Ну и хорошо, ну и пусть! Он-то — не мужчина! Мальчишка...

— Нагу! Вот ты где! Ну, перестань! Ты же не маленький!

Ата! Такой мягкий, такой добрый голос. И руки — ласковые, успокаивающие... Он дернулся, но не слишком. Совсем не хотелось вырываться из этих рук. И злости не было в этот раз, — только пустота и отчаяние. ...Но его слез она не увидит!