Повстанцы
Шрифт:
Вдруг Винцас Бальсис вскинул голову, перевел дыхание и звонко затянул:
За воротами большими Господа кутили,И все дружно подхватили:
Господа кутили, Девушку сманили.Знала эту песню и Катрите, не раз сама ее пела. Отчего же теперь так сжимается сердце, и от каждой строки — все больнее? Уведут ту сестрицу за сине море, где не услышит она ни как батюшка вздыхает, ни
А конец песни так скорбно и образно обещал, что ждет ее у этих разгульных панов:
По горам сейчас ты ходишь, Чёрну ягоду сбирая. Горы — это беды злые, Ягода — слеза немая.Пан Скродский у себя на террасе курил трубку и наслаждался чудесным вечером. Только далекие выкрики возвращавшихся с работы хлопов нарушали благословенное спокойствие.
Но вот зазвучала песня. Ровная и широкая, печальная и стройная. Вслушивается пан Скродский — и встает перед ним образ синеокой, светлокосой девушки. Не ее ли голос звучит в этой грустной песне? Даже и в тёмной глыбе мужичья сверкают какие-то песчинки красоты и искусства! В возвышенном настроении пан Скродский следит, как голубая струйка извивается в вечерней прохладе над его трубкой.
Через неделю после уборки в хоромах к Кедулисам прискакал войт Курбаускас с панским приказом доставить Катре в усадьбу — паненка через несколько дней приезжает. При этом войт прикидывался чуть ли не благодетелем.
— Глянь-ка только, Кедулис, какое тебе счастье привалило! — говорил он, подбоченясь. — Коли сумеет дочка паку потрафить, и барщину и повинности вдвое скостят, и выкуп будет не тяжелый. Ну, девица, собирайся! Завтра утром явись в поместье к пану Пшемыцкому.
Каждое слово войта было для Катре как нож острый. Напрасно поглядывала она на родителей. Мать вздыхала, украдкой смахивая слезу, а отец злобно косился: видно было, что не потерпит никаких прекословий ни от дочери, ни от матери.
— Ладно, пан войт, — с низкими поклонами провожая Курбаускаса, лепетал Кедулис, — завтра с утра сам ее, папу управителю предоставлю.
Избегая причитаний старухи и попреков дочери, он ушел в кузницу приварить лезвие к искрошившемуся топору.
По дороге размышлял. Дочь он не жалел — важнее ее заработки и панское расположение. Только Мацкявичюса боязно. Но стоит ли трусить?.. Ксендз грозился проклясть и не принять на освященное кладбище, ежели он свяжется с жандармами и полицией, выдаст бунтарей. Ну, в полицию он на негодников не донесет, а пана слушаться обязан. На то и крепостной. Пан требует, чтобы Катре работала в поместье, так как тут противиться?
А Катрите укладывалась и посматривала, как бы сбегать навестить подружек, особенно Генуте и Онуте. Село уже знало — Катре Кедулите забирают в имение. Всяко об этом толковали. Одни сочувствовали, жалели, что, угодив в лапы к Скродскому, зазря может пропасть такая красивая девушка; другие завидовали Кедулису — все видели, что управитель и войт уже не так его донимают с барщиной и повинностями, как прежде.
Когда Катре входила к Бальсисам, Винцас с Гене только что вернулись с барщины, а отец с Онуте — со своей полоски: ячмень посеяли. Винцас был мрачен, сердит, Гене — печальная и усталая. Управитель и войт гоняли их на самые трудные работы, а приказчик нет-нет да и шнырял кругом, шпынял и грозил пожаловаться пану на их нерадивость и непослушание. Невеселым выглядел и отец. С севом запоздали, семян не хватает, а управитель и войт приказали засеять все поле. А то, чего доброго, этот ирод еще отберет хозяйство, сгонит с земли.
— Хоть ты так, хоть ты эдак, хоть из кожи вон лезь — нету жизни, — сетовал старик.
Бальсене, вздыхая, торопила Онуте доить коров. Пеструха отелилась, да и Буренка отгулялась на пастбище и стала давать больше молока. Это было единственной отрадой старушки — есть теперь чем похлебку забелить, а коли хозяйничать побережливее — сможет и сырок отжать, и кусок масла сбить.
Катре с Гене на лавочке под кленом, взявшись за руки, толковали о своих бедах и горестях.
— Работа там, говорят, не трудная. Но дома, хоть и тяжелее, все-таки сердце спокойно. А там… — озабоченно и пугливо поглядывая в сторону поместья, жаловалась Кедулите.
— Ах, везде хлебушко с коркой, как отец говорит. А меня-то с Винцасом исполосовали окаянные! Сама знаешь… И теперь еще болит. Ничего, заживет… А мы с тобой давай не унывать, Катряле, — утешала Бальсите подружку. — Может, и не долго уж нам терпеть. Винцас был V дяди Стяпаса. Так дядя подбадривал, велел держаться, носа не вешать. Молодой Сурвила в Петербурге что-то готовит против Скродского. Винцас! — подозвала она брата. — Присядь-ка сюда.
Приглаживая взъерошенные волосы, Винцас сел, подошли и отец с матерью.
— Я к вам проститься, — взволнованно произнесла Катрите. — Завтра с утра в поместье ухожу.
— Не за сине море, — пошутил Бальсис. — Не в рекруты, девушка. До поместья рукой подать. Задумала — и под вечер прилетела по лужку, как перепелочка.
Но Катре было не до шуток. Теребя краешек косынки, она еле сдерживала слезы.
— Ой, батюшка, для меня поместье, как в той песне — за морями, за тростниками. Высоких хором, где полы блестят, где окна, что зеркала, боюсь пуще темницы. Да еще пан!
Бальсене глубоко вздохнула и принялась наставлять по-матерински:
— Остерегись, дитятко. Не поддавайся адскому искушению.
— Да что вы, матушка, — вскинулась Катрите. — Да я бы ему глаза выцарапала! Но что подумает Пятрас? Все уговаривал меня не ходить в имение.
— Сразу он не узнает, — успокаивал Винцас. — А я улучу денек, сам к нему поскачу и все объясню. Ты же говорила — есть и в имении добрые люди, найдется, кому за тебя заступиться.
— Правда, есть, — горячо подтвердила Катре. — Не будь их — хоть убей, не пошла бы туда.