Повторение пройденного
Шрифт:
Вадя достал чемоданчик, порылся в нем и предложил сначала девочкам:
– Берите! "Дорожные" есть и "Алло". Мать сунула. Берите!
Вслед за девочками и я взял конфету. Просто так взял, чтоб не обижать Вадю: уж очень настойчиво он предлагал.
– Дети! Что ж это такое? Что же это?!
Мы обернулись, ничего не понимая.
Наша вожатая, бледная, растерянная, прислонилась к косяку вагонной перегородки, смотрела на нас какими-то странными глазами и лепетала:
– Как же это может быть? Как?! Ведь неделю назад
– Ну когда?
– Скоро там?
– Что?
– Война? Какая война?
Все сгрудились в вагонном проходе.
– Война! Ур-ра!
– восторженно крикнул кто-то, но тут же осекся, взглянув на лицо вожатой.
– А у меня Васятка в Бресте...
– бормотала вожатая.
– Как же это... Разве может так быть?
У нас не было часов. Ни у кого, даже у Вади. И все же мы узнали, в котором часу вожатая сообщила нам о начале войны. Узнали у проводницы: двадцать пять минут первого. Но война, оказывается, началась в четыре часа утра. В четыре, когда мы и наши родители спали. И в шесть, когда мы проснулись, уже шла война. И в семь продолжалась, когда мы выехали на Белорусский вокзал. Мы сели в поезд и двинулись в сторону Смоленска, мы болтали и смеялись, а война уже шла.
Я четыре раза смотрел фильм "Если завтра война...". Смотрел с восторгом и гордостью. Я все знал о войне. Я знал, чем она кончится. Но не знал почему-то, что она так, именно так начнется. Разве так начинаются войны?..
Нас не трогай
Мы не тронем!
А затронешь
Спуску не дадим!
И в воде мы не утонем,
И в огне мы не сгорим!
Я знал слова этой песни - наизусть помнил. И в самом деле, мы никого не трогали. Тронули нас. Так держитесь! Мы не дадим спуску! А что и в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим - само собой разумеется.
И потом - на нас напали немцы.
Я знал: немцы - это Маркс и Энгельс, Люксембург и Цеткин, Либкнехт и Тельман. У них же коммунистическая партия, чуть ли не самая сильная на Западе.
Я знал Германию по "Болотным солдатам" и "Профессору Мамлоку". Герои этих фильмов боролись, их было большинство. Значит, на нас напала какая-то пузатая мелочь. Те, что стреляли в болотных солдат. Те, что унижали профессора Мамлока. Те, которых даже мальчишки из фильма "Рваные башмаки" водили за нос.
И еще. В Германии была революция. Мы знали о ней во всех подробностях по учебникам истории. Мы "проходили" ее.
Конечно, все это - недоразумение. Ерунда какая-то. И наоборот: уж раз они напали, то теперь немцы воспрянут духом и у них будет революция. Настоящая, как когда-то у нас!
И от мысли об этом, и вообще оттого, что произошло новое, необычное, нарушившее слишком спокойное течение жизни, я испытывал чувство, близкое к восторгу.
...Мы вернулись в Москву к пяти часам. На вокзале уже ждали нас. И встречали, будто мы чудом приехали с того
Мать бросилась ко мне и заплакала:
– А папа наш в военкомате. Не знаю, что и подумать...
Дома я слушал радио. После каждого сообщения о мобилизации, о введении военного положения в приграничных районах звучали марши и песни.
Звучали торжественно, бодро, и я не понимал, почему мать прикладывает к глазам мокрый платок, почему надо бежать в магазин за солью, мылом и спичками. Я чувствовал, что начинаю потихоньку скисать.
Вскоре вернулся отец.
– Не взяли, - сказал он усталым голосом.
– Мой год не берут пока... Говорят, когда нужно, вызовут...
Мать обрадовалась:
– Так это очень хороший признак. Значит, все это ненадолго, раз берут не всех...
Родители завели долгий и не совсем понятный для меня спор.
– Это полнейший идиотизм был!
– говорил отец.
– Кому поверили? Ручки жали. Улыбались. Ничего себе договор о ненападении... Они к границе поперли, а мы...
– Значит, так было надо, - отвечала мать.
– Не будь договора, они раньше напали бы...
– Раньше! Куда раньше!.. Подписи под бумажками не высохли...
– Но ведь, Алеша!
– возразила мать.
– Сталин же знал, что он делает. Ведь - Сталин!
– А если не знал?
– неуверенно сказал отец.
– Святой он, что ль?
Тут уже я не выдержал:
– Папа! Что ты говоришь! Разве можно так говорить?
– А ты слушай!
– сказал отец.
– Не маленький. Сам должен все понимать.
– Ты с ума сошел!
– зашептала мать.
– Не знаешь, что за такие слова бывает! Мало тебе было неприятностей в тридцать седьмом! Ради бога, тише. И вообще лучше не говорить на такую тему...
Отец махнул рукой:
– И верно, лучше не говорить... А то черт знает до чего договоримся...
Они замолчали. В комнате какая-то гнетущая тишина, хоть на стене и гремит маршами радиотарелка. Не зная, куда девать себя, я почему-то достал портфель и стал бессмысленно перебирать тетрадки и учебники.
– Лучше подумать о нем, - наконец сказала мать, кивнув в мою сторону.
– Что теперь делать с ним? Ведь все же - лето.
– Надо подумать, - согласился отец.
– Папа! Я думаю, что мне лучше всего устроиться на работу, - вдруг сказал я.
Отец посмотрел на меня, кажется, с любопытством.
– Что ж ты молчишь?
– спросил он мать.
– Он пойдет работать, а учиться за него пойду я. Поскольку в армию меня не берут. Вот какая штука!
– Я говорю серьезно, - подтвердил я.
– Зачем ты шутишь?
– Я? Шучу?
– возразил отец.
– А впрочем, возможно, ты прав, - добавил он уже совершенно иным тоном.
– Не пори ерунду!
– прикрикнула мать.
– Тошно слушать! До сентября и война закончится. Что ж ты думаешь, она все лето будет продолжаться?