Пойте им тихо
Шрифт:
— Ты же говорил, что он замерз?
— Ну слушай, слушай… Страшный был бабник. Шоферил, как и я. На большом прогоне, как раз подъезжая к Зареченской, он встал…
История не такая уж редкая. Ехал. Встал, чтоб поспать. «Грелся» машиной. Мороз, и потому окна, конечно, прикрыл. Отработка, то есть газы, шла в кабину, и он угорел.
— …Видел я Анюту. Смотрела-смотрела на меня, ждала, но не спросила. Мы ведь с Витькой с одной автобазы. Постеснялась.
Андрей помолчал, потом мигнул:
— Может, сказать ей?
— Скажи, конечно.
— Меня
Андрей примолк. Появился муж Анюты. И Андрей, не зная, как и о чем теперь продолжать, тут же принялся за насмешничанье — оно сегодня уже как бы связывалось с Анютиным мужем.
— Жена-то твоя без чая тебя оставила, а? Распустил ты ее!.. Или сегодня ты ей все разрешаешь?
— Пусть веселится. День хороший, — сказал муж и опять со стоном принялся пить чай.
— Перебрал сегодня?
— Перебрал. Тебе жалко? — был простой и ясный ответ. Особенно это «тебе жалко?» было сказано ровно, спокойно, без малейшего наскока. Женщины в этой деревне не красавицы. Женщины незаметны, неярки и очень уступают мужчинам. Наш хозяин это подтверждал. Статный и породистый. Немногословный. Особенно же лоб был красив — большой и чистый лоб, в эту минуту весь в испарине от выпитого чая.
— Ваша девочка? — спросил он меня.
— Нет.
Мы рассказали, что взялись подвезти Машулю на машине, и что мороз, и что как это ее одну отпускают. Муж Анюты не ответил на это. Прихлебывая чай, он только сказал:
— Зареченская.
Мы с Андреем вышли. Андрея скоро зазвали дружки, а я бродил, смотрел — как солнце бьет в снег и как снег, не шелохнувшись, с абсолютной отдачей и ясностью его отражает. У зимнего переезда по-прежнему толпился народ. Подъезжали новые машины.
Из избы слышалось многоголосое пение:
Ехали казаки, ехали по-над лесом, Ехали…и взлетали, как вспугнутые, женские высокие голоса. И кто-то частил на припеве. Слышались пьяные выкрики.
Я увидел знакомого. Вышел без пальто на мороз и стоял на крыльце тот паренек, что ехал с магнитофоном. За ним вышел и хозяин, толстый мужик. Этот улыбался, был доволен, что паренек хорошо у него в гостях выпил, все как надо. Паренек был без шапки, в спортивном пиджачке и, заплетаясь языком, все спрашивал — где находятся свиньи. Хозяин думал, что это пьяный лепет, и не отвечал, только махнул рукой:
— Будет… Будет тебе!
Запинаясь, едва не плача, паренек что-то растолковывал. А хозяин не понимал.
— Роза Петровна! — забарабанил паренек в окошко с улицы. — Роза Петровна, где же свиньи?
Роза Петровна кричала ему в окошко:
— Евлантьев! Зайди немедленно!
А он все стучал, звал, просил. Но было не до него, в избе пели. Записывали на магнитофон или нет — неизвестно, но пели.
— Да
— Когда купил их, были малюсенькие. Как рукавички, — объяснял хозяин. — Всего за тридцать рублей купил…
— Как рукавички… Малюсенькие… — умиленно повторял пьяный парнишка и вдруг схватил кабанчика за бока. Тот, истошно вскрикнув, рванулся. За ним второй — оба кабанчика выскочили из хлева, сбились с тропинки и, неловко прыгая и дергаясь, бежали по глубокому снегу. Паренек тут же настиг одного из кабанчиков, схватил. Тот орал с перепугу, зарывался в снег. «Ну, покричи. Ну, подай голос», — просил парнишка и, нащупав коротенький хвостик, наматывал его на пальцы, дергал, тянул. Сказать, что кабанчик подавал голос — это ничего не сказать. С диким визгом он кое-как вырвался, парнишка успел схватить его обеими руками, и кабанчик тащил его, метра три вспахивая снег. Парнишка встал с улыбкой блаженного, лицо его было залеплено снегом. И тут же прыжком он кинулся на второго и взял-таки его мертвой хваткой. Кабанчик орал. Хозяин корчился в снегу от смеха. Выскочившая в накинутом пальто Роза Петровна кричала строгим голосом:
— Евлантьев! Евлантьев, прекратите!
А парнишка, прижимаясь лицом к щетине, улыбался и повторял:
— Первый раз живых увидел. Никогда их не видел… Первый раз!
И вот он возвращался в избу, весь в снегу, с улыбкой счастливого человека (и с темной отметиной на щеке — кабанчик все же лягнул). Трогая эту отметину, паренек сиял:
— Это он любя… Это он мне на прощанье.
Увидел я и первооткрывателя: Ермилов сидел с хромым председателем на заснеженном крыльце будущей столовой для проезжающих. Они вели шепотом напряженный разговор.
Затем Ермилов встал, отбросил папироску и сказал громче:
— Болты, ключи гаечные, шестеренки — четыре ящика!
У председателя, видимо, заколотило в сердце.
— Сколько ж они просят?
— Тут не просят, тут давать надо. Шестьсот за все. Триста сейчас, а триста захватят на обратной дороге.
Председатель закачал в ужасе головой, трусовато заойкал:
— Нет, боже мой, нет… Откуда такие деньги?
— Давай, тебе говорят, не жмись… А еще председатель! Тебе сторожем быть, а не председателем!
— Уж очень… оно ведь дорого. И притом ворованное ведь продадут, а?
— Тебе-то что? Или думаешь, ворованные болты без резьбы бывают?
— Не думаю я этого.
— Ну?
— Деньги-то какие…
Ермилов сплюнул, повернулся и пошел.
Председатель, сильно хромая, заспешил за ним. Заглядывая в глаза:
— Да я… Да погоди… Ермилыч…
— И слушать не желаю.
Председатель знал, что Ермилов горячий — может уйти, не повернуться. И потому, хоть и прихрамывая, не отставал ни на шаг.