Пойте им тихо
Шрифт:
…И они поехали: Коляня и Якушкин. Старик клевал носом. Они стояли у подъезда, томясь и почти час ожидая ночную машину. Наконец приехали, и Кузовкин, заспанный, открыл им дверь. Люся стояла о бок с ним, Люся сообразила быстрее — захлопотала и засуетилась: «Конечно, Сергей Степанович. Одну минуту, Сергей Степанович… Я вам постелю».
Коляня наскоро перешептался с Кузовкиным — пусть, мол, месячишко изгнанный старик поживет у вас с Люсей, пока сработает время и в гостинице про знахаря несколько подзабудут.
Лена продолжала вести свой жизненный поиск, который, все углубляясь, свелся к затянувшемуся и нервному выбору меж Коляней
У мужа были свои перемены и, вероятно, свой поиск: у него тоже появилась женщина, собой недурна, кандидатка в жены. Он вдруг заоглядывался, тоже находясь на распутье. Обоюдная сложность, дергая там и здесь, Лену выматывала.
Усложнил и отчетный период в НИИ; времени не хватало. Однако в компенсацию жизненного распутья и как бы на распутье этом ей помогая, природа выдала Лене лучшие, может быть, ее краски: никогда не выглядела Лена так великолепно и броско, как в те дни. Лена была озленная, нервная и красивая. Такой она и приходила (являлась) в самый разгар сборища якушкинцев, где с полчаса-час выслушивала бред отца и заодно бред их общий; из деликатности глотнув вонючую жижу, она приближалась к отцу в первую же зверобойно-поительную паузу и, взяв за руку, уводила. «Воспитывай внука. Почему это, папа, ты воспитываешь и учишь только чужих?» — вела она, выговаривая ему по дороге. Внешне на улице они были похожи на деда и внучку. Якушкинцы Лену ненавидели, она их тоже.
Воюя с порога, она волокла старика в ванную, где мыла его и приводила в божеский вид; прихватив ножницы и велев сидеть смирно, подравнивала ему бороду; старик недовольно ворчал. Крепя домашний стиль, Лена отвела в этот раз отца в комнату, где скучал Вовка: пусть общаются. Сварила кофе — села, покуривая сигаретку.
По времени тут, конечно, должен был примчаться в дом всполошенный якушкинцами Коляня — и он примчался. «Посиживаешь, да? — спросил. — Покуриваешь? Используешь гения в домашних целях?» — и вроде бы неглупый, и ведь знал, что Лене несладко, а говорил колкие эти словечки нацеленно и почти всерьез. «Да. Использую», — Леночка затянулась сигаретой. Они не первый раз так говорили.
Можно понять: у прочих людей есть деньги на няньку или же с детьми мать возится (ворчит, но ведь возится, скоты этого не ценят!), у нее же, у Лены, нет матери, а отец псих, — временами раздираемая, она каждый раз не только волнуется, но и рискует, оставляя с ним Вовку, по обрыву ходит, — неужели же Коляне непонятно, до какой последней степени ее прижало?..
— Он не псих. Он гений. И, помяни мое слово, скоро о его гении люди узнают.
— Он больной человек!
— И это правда. Одно не мешает другому… Кофе дашь?
— Пей. — Тут Леночка впадала в свирепость. — А сброд вокруг него? Это ж какие-то отребья! несчастненькие!.. Пока они болели, стонали и собачились с районными врачами, в них, я думаю, хоть что-то человеческое было. Теперь же они — нелюди…
— Но-но!
— А каков здоровяк на страже, скрестив лапы, стоит — он же просто уголовник.
— Дериглотов? — Коляня улыбался, избегая ссоры.
— Славная фамилия, а? Хорошему человеку папа с мамой такой фамилии не дадут.
Леночка ярилась все больше:
— А Инна эта?.. Так ведь и шмыгает глазками, так и высматривает. Эти святые всегда и везде нас, обыкновенных людей, ненавидят — я точно знаю…
Коляня улыбался; Коляню не проймешь.
— …Но ты же видел, Колечка, как они варят свою бурду — супчик с травками! Она моет руки перед тем, как травку порубить; моет руки перед тем, как
Коляня спорить не желал:
— Что ты хочешь: всякое братство замешено на бедности.
— Но что происходит? Чего им не хватает?
Коляня смолчал. Допив кофе, он прошагал туда, где Якушкин общался с внуком. В последнее время старик чем-то неуловимо Коляню беспокоил (возможно, именно в эти дни дар Якушкина стал угасать) — Коляня приоткрыл дверь и смотрел.
Знахарь, здесь негромкий, бормотал. За руку увезенный, вырванный из самого взлета и пика шестичасовой говорильни, старик остановить себя не умел и по инерции бормотал теперь и бубнил внуку, ибо иных слушающих не было: «…Жить надо честно, Вова, — с детства, с самых малых лет, — главное же, уметь видеть — тогда и жизнь, Вова, это жизнь, и смерть там, за горами, будет легкой…» Якушкин сидел на полу, на сером и огромном холодного тона ковре, паласы, что ли, их называют; старик сидел, обхватив сухие колени, и бубнил — внук рядом. Пацан, забывшись, мял в руке какую-то деталь детского «Конструктора». Он слушал деда, скосив от удивления глаза и разинув рот: то-то повезло ребенку. «Как вы живете… Это я о взрослых говорю, Вова, — они, Вова, разучились любить — они…» — И тут Коляня, сдержанно, впрочем, прикрыл дверь; с него хватило.
— Ну и каково? — спросила Леночка, проходя к большому зеркалу в прихожей.
— Нормально.
Лена одевалась. Подкрасила губы. Коляня же — стоял и смотрел. Ну да, она, раздираемая временем, уезжает, а старик будет весь вечер сидеть и сторожить пацана, для того зван.
— К мужу едешь?
— Да. Веду с ним серьезный разговор. (Не с тобой.)
У Коляни, поплыв, легонько стиснулось сердце; и спать, наверное, с ним будет. Не переубедить. И не запретить, наорав. Дожили до равенства, фемины чертовы.
— И спать будешь?
— Не твое дело.
Они примолкли. Из-за дверей тек, пробиваясь, голос старика, горьковато-хриплый и не спеша набирающий страстность: «…я, Вова, как бы врач — я советую им подумать о своей жизни, кто хочет, тот слушает». Пятилетний Вовочка затаенно и тихо, и с слышимой детской надеждой, спросил: «Во врача, дед, — это игра такая?»
Леночка, глядясь в зеркало, сказала:
— Ну вот и младенец сглаголил истину.
Коляне стало тревожно среди ночи; было жарко, душно, он никак не мог спать. Тоска навалилась — без причины и повода, однако цепкая и длительная ночная тоска; одевшись, он вышел, шастал по улице. Подойдя к одинокой поливальной машине, попросил шофера: «Отвези куда-нибудь», — шофер спал, подремывал, но пустил без тревоги к себе в кабину, ничего не сказав и только неопределенно похмыкав.
Когда ехали по ночному городу («Куда все-таки?..»), Коляня, не заботясь, повторил, куда, мол, хочешь или куда тебе самому, может быть, нужнее. Но минутой спустя Коляня вдруг уточнил: «В Химки», — это сказалось само собой, а еще через пять минут он уже понимал, что, взволновавшийся, едет в непонятном смятении на химкинский пляж, где он познакомился с Леной и где впервые услышал от нее о Якушкине, об отце. Он ехал на то самое место.