Пойте им тихо
Шрифт:
— Ой, не знаю, — сказала сестра.
И заплакала. Без этого она никак не могла. Ее муж, знавший детскую психологию, запросто обходился без этого, а вот она никак.
Брат пришел на четырнадцатый день. Это было много. Это было героически много.
Он еле держался на ногах.
— Садись.
Он озирался.
— Садись.
Жена спала. Я дал ему хлеба и колбасы. И еще нашелся плавленый сыр. Я не помню другого случая, чтобы на моих глазах человек ел с такой скоростью. Мы оба молчали, пока он ел.
А теперь он сидел и клевал носом.
— Спать?
— Ага, — сказал он. Ему
Я постелил ему. Когда стелил, спросил:
— Ну теперь-то поедешь домой?
— Поеду.
— А где чемодан?
— В камере хранения.
— Он так и оставался все эти дни?
— Ага.
— Номерок не потерял?
— Нет, что ты!
Я попытался начать разговор. Я сказал так:
— А то еще оставайся. Не спеши. В Москве много интересного.
Но он не ответил, не оценил иронии — он уже спал.
Я сказал жене, что, дескать, все. Финал. Вернулся.
— Это он так ел? Господи! А я-то думаю, что там за шум.
— Он с аппетитом ел.
— Довел. Родной брат, как волк, зубами стучит. Не стыдно?
Она все еще не простила мне того, что я не бегал, не бил тревогу, не суетился, не искал его.
Я хорошо помнил одно лето. В то лето брат был мальчишкой, а я студентом. Я приехал в родной город на каникулы, а он был в пионерлагере. Когда я прибыл туда, я увидел большой пинг-понг. Девочка играла с мальчиком. Вокруг была толпа. Все болели и вскрикивали. И лишь изредка, в тишине, когда толпа переводила дых, слышались целлулоидные звуки. Цок. Цок. Цок. Цок.
Я дергал за рукава мальчишек и спрашивал, где мой брат. Все смотрели на меня как на ненормального, — о чем можно было сейчас спрашивать? Толпа ревела. Сейчас можно было спрашивать, какой счет и в чью пользу. О том, где брат, мне сказала старая повариха. Она выносила собакам кости.
— К лесу он побег. В ту сторону.
Я нашел его на опушке — здесь кончался лес и начинался луг. Луг был с травой по колено. Брат тоже увидел меня издали и застыл. Был закат, трава была исполосована лучами. Брат стоял, чуть ослабив одну коленку, в белой рубашке, в красном галстуке с металлическим зажимом, — как бы навсегда застывший в моменте своего мальчишества.
Я подходил, пересекая луг. Я улыбался ему издали — брат брату, — и даже с очень хорошим воображением трудно было в ту минуту представить, что через несколько лет он вымахает как корабельная сосна. И что я найду его однажды в шкафу в комнате женского общежития.
Я подошел, щурясь от солнца, и спросил, что он здесь, на лугу, делает. Он ответил:
— Шмелей ловлю.
Если бы он в свои восемнадцать не сбежал от меня на Курском вокзале, а стал гением, скажем гениальным ученым, как Галуа, я бы очень часто вспоминал этот момент со шмелями. Я всем бы говорил, что гениальность-то можно было предвидеть. Что уже в детстве он искал свой путь. Был сам по себе. Был вдали от шумной толпы. Ну и так далее.
В ту минуту, когда я ушел из общежития, брат, конечно же, не вылез из шкафа — там его не было, это я проверил. Но, скажем, он вылез из-под кровати, вытер пот с лица и подошел к Вике.
— Живой? — спросила она с улыбкой.
— Уф!
И, стоя рядышком,
Я представлял, как тут же (на радостях, что меня оставили в дураках) он целует ее, она — его. Он ее — и так далее. Но я вспомнил о деньгах и как бы прервал картину — сначала брат, пока не закрыт магазин, захочет купить вина, и только позже будет «и так далее». Он говорил ей: «Я схожу и куплю». А она: «Денег-то фью!» — «Ничего». — «А может, не надо?» — «Надо. Я быстро», — и он убегал, тратил последнее и прибегал. И очень скоро они лежали вместе, и он рассказывал ей, как он сбежал от меня на Курском вокзале.
Он рассказывал ей, что там были цыгане и люди косились на них. Люди были с чемоданами, а цыгане с узлами. А он прошел другой стороной. Потому что ищущий, как он ни ищи, все равно задержит свой взгляд на цыганах и на тех, кто на них косится.
И вот он удрал и был сейчас в Москве сам себе хозяин. Сумел, не растерялся.
И если Вика спрашивала:
— Не боишься? — Она спрашивала и всматривалась.
Он отвечал:
— Чего?..
И смеялся:
— Ведь если что, у меня здесь брат. Страж мой.
И, быть может, он говорил ей о том, как разумно и как тонко я его опекаю. Ненавязчиво. Без шума. Он удрал, а я вот не затеял суеты, только раз и зашел, чтоб спросить. Не бегаю, не караулю, не подглядываю в окна. И тем сильнее он чувствует, что он не один и что я где-то рядом. Здесь, недалеко, в городе. Его брат.
Их денежный вопрос меня особенно мучил. Тут было две возможности. Брат и Вика живут единым хозяйством, стараясь продержаться как можно дольше. Это было бы терпимо. Это разумно. Муж и жена, в сущности…
Но для такого они были слишком зеленые — денежный вопрос для них вопрос романтичный. У них даже речи не зайдет. Каждый будет сам по себе. От постоянного недоеданья у брата будут дрожать колени и руки. И значит, он будет с Викой столько, сколько продержится.
Когда он на четырнадцатый день вернулся, я все ждал рассказа. Как оно было на самом деле. И что он думал обо мне — о своем страже. Но он не завел разговора, даже не заикнулся. Даже не соврал ничего.
С утра я и брат опять поехали на вокзал. Мы купили ему билет. При этом я опять вынул двадцать пять рублей — я протянул ему, он взял.
Он не улыбнулся, не отметил совпадения. Он хотел спать, больше ничего.
До отправления поезда было четыре часа. Возвращаться, чтоб посидеть час в квартире, смысла не имело. Значит, торчать здесь. На четыре часа мы как бы зависали в воздухе.
— Хочешь в кино?
— Нет.
— А что так?
— Лучше в столовую.
Он опять хотел есть. А мы только что плотно позавтракали.
В столовой он ел вяло и скучно. Хотел спать.
— Наелся?
— Вроде наелся.
Теперь мы сидели в палисаднике. Это был обычный крохотный московский палисадник с четырьмя скамейками по сторонам. На одной из них сидели мы. Палисадник имел форму квадрата. В центре была цементная чаша, и в ней намек на фонтан. Он, понятно, не действовал.