Пойте им тихо
Шрифт:
В то лето я, как никогда, рвался из города, рвался от суеты и забот хоть куда-нибудь, и наконец мы собрались ехать в деревню, в Подмосковье. Там была такая избушка внаем, халупа в общем. И я уже представлял себе и предвкушал некое бездействие — я-де буду бродить в безлюдье и в отдаленье. И уж где-нибудь обязательно случится «пустынное место», но, жданное, оно не случилось ни в поле, ни у реки, ни в лесу, хотя в наличии были и поле, и река, и лес тоже.
Емкость минуты, выпуклость ее и запоминаемость не случились или, точнее сказать, случились в первые же полчаса по приезде — на чердаке той
Хозяйка взяла с меня деньги, как и сговаривались, — совсем небольшие. И спросила:
— Хотите — покажу вам хоромы? (Шутка.)
— Не обязательно. — И я улыбнулся, как улыбается горожанин, с которым, в общем, можно ладить.
— Ваши скоро приедут? — спросила она.
— Скоро. Вот-вот нагрянут…
Хозяйка ушла. И уже занята была своим — копалась, согнувшаяся, на грядках. А я был в деревенской избе, в небольшой, покосившейся и замшелой; горница все же с фамильными портретами, и кухня, и печь — все чин чином. Чужое жилье, к которому надо привыкать. Которое надо полюбить, иначе лето тебе будет не лето. Я пошастал там и тут. Поймал муху. Отпустил. А потом полез на чердак — и слонялся там, поглядывая в оконце, заделанное наполовину фанерой.
Сев на потемневшую и пожухшую крепежную балку, я покурил. Кругом — сор, паутина. Всюду заржавевшие баночки — кап-кап-кап — сюда будет тенькать вода в дождь. Раскладушка стоит, ржавая тоже. А рядом под целлофаном гора старой одежды. И, видно, я здорово заскучал — вытащил прорезиненный, древний и старенький чей-то плащ и стал бездумно напяливать на себя. И напялил. Хотя он, от времени скукожившийся, треснул в плечах и немедленно расползся.
— Что там? — крикнула с огорода хозяйка.
Даже оттуда через оконце был услышан треск.
— Ничего.
— Осматриваете?
— Да… Знакомлюсь.
В оконце был хорошо виден — на скате крыши — мячик, застрявший там в прошлом году. А может быть, лет десять назад. Я стал швырять в него, в мячик, кусочками чердачного шлака. Чтобы сбить. Чтобы вернуть его туда, где он был раньше, на землю. Но шлак загремел.
— Уронили что-то? — окликнула хозяйка. (Это уже про шлак.)
— Нет…
Теперь я бросал пучками пакли. Пакля не гремела, но и не помогала делу — лишенная веса, легкая, она как бы осаживалась на мяч и в дальнейшем лежала с ним вместе. Я открутил пружинку от раскладушки (минуту или даже больше потратил) — пружинка оказалась по весу в самый раз. И стукнула негромко. Мяч стронулся сантиметра на четыре, немного, но я был рад — начало есть начало. Следующая пружинка сдвинула его еще. Две следующие промазали. Наконец опять попадание. И опять — мимо… Я очнулся, когда увидел хозяйку.
Она поднялась на чердак, стояла сзади меня, за моей спиной — смотрела и молчала.
И я молчал.
Она, недвижимая, только моргала. Я сообразил, что в этом страшном и лопнувшем плаще стою перед ней идиотом, — на всякий случай я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ очень робко.
— Вот, — сказал я и пожал плечами. — Чудной плащ. Да?
Я его снял. Сложил. Упрятал его под целлофан, на место. И все время вроде как посмеивался — чудной, дескать, у
— Раскладушка, — прошелестел голос хозяйки.
— А?
Полотно раскладушки почти напрочь было отделено от каркаса, — надо думать, я занимался этими пружинками не меньше получаса.
— Раскладушка, — повторила хозяйка, — я ведь для вас ее приготовила. Спать-то на чем будете?
— Внизу есть койки, — тупо сказал я, будто это меня оправдывало.
— Койки — жене вашей, детям. И еще ведь брат ваш с семьей…
Она не стала договаривать. Повернулась и, неспешная, спустилась вниз. Ушла.
А я остался.
Ничего больше не помню; как будто бы меня там и не было — остаток дня не помню, и лета совсем не помню. Внизу как раз загудела машина, грузовая, она въехала, втиснулась во двор, родные мне люди повыскакивали из нее, как выскакивают пожарники, — начались шум и крик, и разгрузка, и внос привезенных вещей и тюков, все забегали, и я забегал, — и меня больше не было.
Страж
Рассказ
Брат сбежал от меня на Курском вокзале. Курский был в то время обычным вокзалом, а не этой нынешней модернягой из бетона и цветного кафеля. Народу в зале была тьма. И был некоторый уют жилого места. Середину зала заполняли скамьи. Люди сидели на них впритирку друг к другу. Спали, зевали, ели, придерживали чемоданы и косились на цыган. А цыгане, в сущности, ехали так же, как и все.
Билетные кассы тянулись по обе стороны. И мы с братом не знали, где наша касса, — обходить ли скамьи и весь сидящий люд справа, или слева.
Мы подумали об этом одновременно. И брат сказал:
— Ты с этой стороны, а я — с той.
— Если касса окажется с твоей стороны, времени не теряй. Сразу же займи очередь. Понял?
Голос мой был суров. Я должен был посадить его в поезд и отправить.
— Ага, — сказал брат, — конечно, понял.
Мы разошлись. Касса оказалась на его стороне, но его самого там не оказалось. Он так и не появился, исчез. Некоторое время я ждал его и все думал, что он пробивается сквозь толпу. А перед этим я дал ему двадцать пять рублей денег.
Двадцать пять рублей были ему на билет до дому и на еду. На сутки в дороге. И теперь, когда он сбежал, я прикидывал, сколько же суток он продержится на эти деньги. Я решил, что от силы три дня. Ну хорошо — пять. А затем вернется ко мне — некуда ему деться.
Дома жена сказала, что я идиот.
— Ты не должен был оставлять его ни на минуту.
И еще сказала:
— Ты не должен был давать ему таких денег в руки.
Я молчал.
— Ты должен был сам купить ему билет.
Могло случиться, что он сегодня же раскается. И вернется ночевать. Но он не вернулся.
И тогда я поехал в общежитие института, в который он поступал. Точнее сказать, в который он поступал и провалился. Недобрал два балла. Зато познакомился с миловидной девушкой, которая поступила. Шикарная девчонка, как сказал он. Она набрала баллов как раз. Даже, кажется, больше, чем нужно.
Звали ее Викой. Для меня, как и для многих, это было вычурное имя. Хотя в общем-то она была девчонка как девчонка.