Позднее послесловие (сборник)
Шрифт:
– Ну, поднимайте. Будем живы. На том свете не поднесут.
Гости так заговариваются, что впору оставаться, да нет, завтра хлопот много. Бабка с дедом провожают их вниз к дороге и прощаются.
– Ну, не обессудьте, гостечки дорогие, может, что и не так, да чем богаты, тем и рады.
– Что ты, что ты, тетя Дуня, спасибо, хорошо посидели.
– Заходите еще.
– Заходите вы теперь к нам.
– Живы будем – зайдем, – обещает дед.
– А то бы оставались, – просит бабка.
– Да нет, там дома коровушка да заботушка.
– А луна-то,
Луна высоко-высоко, и лесная аллея, по которой они тихо возвращаются к себе, дымит бледным полуночным светом.
И только-только вздремнет старик, как потянется третий час ночи, сереет в окне двор – пора и вставать. Смотришь, бабка уже возится во дворе, будто и не ложилась, слышны через дверь ее шаги и разговор. Старик спускает ноги на пол, скребет, чешет пальцами грудь, ощущая внутри чадный осадок курева, ищет воду, пьет, крепко и часто кашляет, долго натягивает, будто примеривает, сапоги, закуривает натощак и выходит на улицу.
Утро еще дремлет, еще нежится, но уже просыпается, с нехотью растворяется темнота. В такие утра я был с ним не раз и очень радовался пробуждению до света, когда ждешь, пока не забелеют сквозь зелень стены хат, когда все запахи леса и поля отстоялись и свежо, неповторимо терпко пахнут на тропах, когда еще сыра дорога и четки на восходе и мутновато-мягки на западе края гор, когда еще доживает свое полуночная жизнь и уже начинается новая, когда никого, кроме тебя, нет, разве что затарахтит телега внизу, проедет, развалившись на споде, мужик, и опять никого. Едва побелеет, мы уже с косами, чуток шершавый звон, холоден росяной блеск стали, по телу разливается тепло, уже хочется пить, и, став па колени, падаешь лицом к роднику, разгибаешься, охаешь, ощущая привкус листьев во рту. А небо все белее, белее, и уже кричат на той стороне у магазина голоса: продавец собирается на воскресный базар в станицу.
Уезжать мне всю жизнь в деревню, уезжать и возвращаться, уезжать и возвращаться! И уже никто не переменит во мне этого желания, никто не остановит.
– Иванович, не отставай! – кричит дед и широко запускает косу в траву. – У-ух!
Едва мы докашиваем, идет, косолапит к нам сторож Гаврила, рябой, косоглазый, ленивый до одури.
– Косите? – спрашивает он заспанно.
– Поздновато ты сторожить вышел, – говорит дед.
– Обошел с Гудимовым круг склада, Гудимов лошадей выгнал, говорит: я по той дороге пойду.
– Ведь как люди врать привыкли, – возмущается дед уже дома за чаем. – Спал же, рябой, усю ночь. А еще в колхозе заведовал. А? Турнули, хватит, поговорил речи, да, да, поговорил – хватит. А я ведь, Иванович, не поверишь, усей век работаю. Усей век на ногах, зарями вставал.
– Скоро отдыхать-то будете?
– Да вот до декабря, как травы не станет. Весной опять. Осень нынче крепкая.
Осень хорошая, уже ноябрь, еще светлы дали, еще солнце желтит округу, и даже не верится, что на Брянщине теперь снег, белые просторы, ездят теперь на санях по дрова, скоро остывают комнаты и утрами из коровников
– Иванович! – кричит дед. – Молодой ты еще, а мы время прожили.
Молодой я еще, но близки мне слова его: я вырос среди таких, и мать моя такая, и соседи были такими, я всегда я буду привязан к ним.
– А что, Иванович, – сказал он последний раз, – сколько мы с тобой знаемся, а еще и не выпили.
«Ой ты, черт возьми, – думаю я, – как же мы еще не выпили? Как же это я забыл, что выпить с таким дедом – одно удовольствие?»
И вот я иду, в сумке вино, выпьем, посидим, но уже напоследок.
– Мы думали, ты уже уехал, – встречает бабка.
– Здравствуй, Иванович, – говорит дед. – Закурим? Дай закурить, Иванович.
Бабка садится под корову, ласково уговаривает корову не двигаться:
– Зоря, Зоря, стой, стой. Зоря, Зоря, стой. Зорюшка, стой. Дед, возьми отгони комарей.
– Да откуда они?
Потом мы садимся за стол.
– Вспоминать будешь? – спрашивает дед после первой стопки. – Мы тебя часто вспоминаем.
– Письмо хоть какое пришли, – просит бабка. – Да ты закусуй, закусуй вволю.
– Иванович, – хлопает дед ладошкой после второй стопки. – Где ни будешь – заходи. На Новый год заходи, кабана завалю. Да, да, Иванович.
– Закусуй, закусуй.
– Старуха, – шумит он, захмелев, – давай песню закричим!
Бабка развязывает косынку, жарко ей, и такая она сейчас простоволосая, рассердечная, как все женщины по деревням, когда выпьют.
Солнце ни-изко, вечер бли-изко…
– Обожди.
– Ну, ну, зачни.
Старик опускает локоть на стол, подпирает голову, начинает сиплым голосом.
Видится мне поле и по нему, по далекому полюшку, три розные дорожки. Идет парень к девчонке, ой, и зачем он ходит так поздно?..
– Это старая песня, – замечает бабка, передыхая. – Как Мишу нашего провожали, я кричала.
А девчонка да и никакой, ох, и никакой славушки не боится, ждет у двери: ах, поночуй, друг, со мной, поночуй, друг, со мной, да хоть ночечку, а я – я, девка молодая, я зарями встаю, тебя рано сбужу…
– Иванович! Ня обижайся! Ня обижайся, Иванович!
– Да ну!
– Ня обижайся, Иванович.
Вино, песня, слова деда, последний вечер, ночь студится по лесу – грустно мне. Вот уеду, буду до поры до времени гулять по городу, толковать о высоких вещах, и вдруг скучно мне станет, тоска по простору и дорогам забьется внутри, и вспомню я и девчат на ферме, и ранние зыбкие утра, и звонки колокольчиков на шеях коров, и запах фуфаек в клубе, где девки хихикают при поцелуях на экране, и вспомню, как хорошо мне было на горе, в отдаленной тишине, среди родной простоты этих брянских стариков, певших мне о трех розных дорогах, о молодости и расставании… И потянет меня вдаль.