Поздний бунт. Андрей Старицкий
Шрифт:
– Вроде оно так и есть, но стоит ли забывать, что росла она среди латынян. И то, что впитала с молоком матери, нисколько не меняет, приехав в Россию.
– То - ладно. Чиста ли?
– Ничего осудительного не скажу. Чиста. Смелая. Игривая. Но через чура [128] не перешагивает. Князь Овчина-Телепнев на нее глаз положил, она тоже к нему вроде бы тянется, встречаются они не редко, но только на людях. Наедине - ни разу.
Посерел князь лицом. Насупился.
[128]
– Ты вот что, скажи Овчине, чтоб отстал. Шепни ему, вроде бы тайну открываешь, что царь, мол, намерен княжну Елену взять в жены.
– Помолчав немного, добавил еще строже: - Не остепенится, постригу в монахи и - на Валаам.
Тайный дьяк в тот же день подошел к Овчине-Телепневу и попросил его как бы между делом:
– Заглянул бы ты, князь, в мою избушку, что на отшибе. Есть доверительный разговор.
– Если есть, приду. Я завсегда готов.
Разговор вышел короткий, но весьма ошеломивший князя. Он действительно имел серьезные намерения по отношению к княжне Елене, прикипев к ней сердцем. И вот - наотмашь по темечку. Ответил, однако, без возражения, односложно:
– Понятно.
И все же не мог он вот так, безмолвно, расстаться со своим счастьем, со своей любовью, хотя не видел никакого выхода, даже малого просвета. Совершенно не грела его мысль о том, что ему придется в случае неповиновения монашествовать до конца жизни на далеком острове, где и монастыря-то порядочного нет. Только ум влюбленного изворотлив. Надумал юный князь откровенно поговорить с княжной Еленой, которая, любя его, откажет сватам Василия Ивановича.
Наивней некуда. Елена, выслушав исповедь Овчины-Телепнева, даже думать не стала об отказе царевым сватам, вспыхнула гордой радостью:
– Царица! Дядю вызволю! Брату путь открою! Отцу почет!
– Зачахну я без тебя с тоски. Люба ты мне. Словами невыразима моя любовь к тебе.
– И ты мне люб. Днем и ночью мечтаю о тебе, но против счастливой судьбы не поступлю. Покорюсь ей. А ты не кручинься. Став царицей, найду способ миловаться с тобой. Василий-то Иванович не молод годами, у нас же с тобой долгая жизнь впереди. Верь слову моему, любимый. Не теряй надежды. Глядишь, Господь смилостивится, и станем мы с тобой править великой Россией.
Эка куда замахнулась!
– А если умыкну тебя?
– спросил князь, уже понимая, каким будет ответ.
– И куда мы денемся?
– В Польшу, в ваше родовое имение.
– В глушь? Нет. Повторяю: ты не будешь забыт никогда. Влюбленная женщина, особенно царица, может многое.
Так они и расстались, питая надежду на будущее счастье.
Кто-то из троих - Елена ли, Овчина или тайный дьяк - проговорился о намерении царя, и двор зашушукался, веря и не веря своим ушам. Двадцать лет прожито с царицей Соломонией и - на тебе. Вон ее, добродетельную, из сердца и из Кремля.
Дошли эти слухи и до братьев Василия Ивановича. Юрий взбесился и начал подговаривать Дмитрия с Андреем, объединившись, выступить против Василия, если тот и вправду собрался развестись с Соломонией.
– Особенно тебе, Андрей, сподручно ли помалкивать? Прикинь: после кончины
– Семь раз нужно отмерить, прежде чем резать, - ответил Андрей Старицкий.
– Дай время подумать. К тому же слух - это еще не царское слово. Сам спрошу Василия.
– Ты, как всегда, хочешь в сторонке постоять. Поверь мне, станешь кусать локти. Наступит такое время. Подумай теперь, чтоб не припоздниться. А к царю сходи, - сказал Юрий Иванович и с плохо скрываемой насмешкой зло добавил: - Поклонись земным поклоном, аки служка, может, удостоит он тебя искренним ответом.
Осерчав, ушли братья Юрий с Дмитрием, отказавшись даже потрапезничать. Понял Андрей Иванович, что они не станут сидеть сложа руки, поэтому посчитал, что надо непременно объясниться с Василием Ивановичем. Не утаил он и от Ефросиний ни разговора с братьями, ни своего намерения начистоту поговорить с братом-царем, услышал успокаивающее:
– Тебе-то какая нужда беспокоиться? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. От Елены Глинской у Василия тоже не будет наследника. Царь ведь сам бесплоден, - спокойно ответила супруга и посоветовала: - Сейчас твое дело всеми силами избегать недовольства Василия Ивановича. Так что, если желаешь поговорить с ним, - поговори, только ни в коем случае не перечь.
– Полагаю, о разговоре с братьями стоит известить.
– Но не говори обо всем, как на исповеди. Мол, недовольство высказывали. Этого вполне достаточно братцу твоему царствующему. Умолчать же - ни в коем разе. Он за вами, за братьями, определенно имеет пригляд.
– Не без этого.
– В одном хочу тебя насторожить: среди боярынь и княгинь, да и дворянских жен идет молва, будто у Елены Глинской с Овчиной шашни. Не нагуляла бы от него?
– Ну, это уж - слишком. Будет порченой, на второе же утро Василий Иванович спровадит княжну в монастырь. А став царицей, не посмеет, побоится кары мужниной. Для нее тогда самое малое - монастырь, а для князя Овчины-Телепнева - казнь.
– Побоится, говоришь. Женщина, если что в голову возьмет, на все способна, любым путем своего добьется. Утешит свое желание, ничего не устрашившись. Ты это знай и будь повнимательней к латынянке. Она нравов тамошних, а не наших. Я тоже не упущу из вида. Нам важно, чтобы Василий Иванович сразу же узнал, если она продолжит вожжаться с князем Овчиной. Пока же потакай брату, пусть что он решит, то и делает.
После такого вот разговора с женой Андрей Старицкий повел разговор с царем-братом совершенно с иным настроением. Сказать, впрочем, что разговор братьев был взаимным советом, стало быть, слукавить. Это была скорее исповедь старшего брата, распахнувшего сердце перед младшим, который только поддакивал, а если советовал, то не существенное.
– Дошли ли до тебя слухи о моем намерении?
– спросил брата Василий Иванович.
– Конечно. Как же иначе?
– От кого?
– Братья приезжали ко мне.