Поздно. Темно. Далеко
Шрифт:
— Давайте усаживаться, — сказал Дольдик и предложил Коке сесть рядом. По правую руку Нелединского сел Сержик.
Были легкие закуски на столе, маслины, язык, и шпроты, и салаты, и сыр. Посередине — большая ваза с фруктами. Была бутылка коньяка и бутылка водки, болгарское белое вино «Диамант», в бутылках с длинным горлышком, и приземистая бутылочка «Токайского».
— Вам что налить? — спросил Дольдик.
— Водки, — решительно сказал Кока.
— Грамотно.
Сержик плеснул себе коньяку.
Зелинский заговорил о Бахтине, о поэтике Франсуа Рабле, о карнавальной амбивалентности,
— Выхожу из ЧК, — он глянул на Нелединского — у нас две республиканские газеты, ЧК и ЗК — «Чорноморська Комуна» и «Знамя Коммунизма». — Так вот, иду по Пушкинской, подходит старый еврей («О Господи!» — подумал Кока) и спрашивает: «Молодой человек, как добраться на Фонтан?» Ну, я и рассказываю: пойдете вперед, сядете в троллейбус первого маршрута, доедете до вокзала. Пройдете влево, увидите восемнадцатый трамвай. Он и довезет вас на Фонтан.
— Значит, если я вас правильно понял, я иду на троллейбус. Как вы сказали, первый? Потом я иду на трамвай, что вы говорите, восемнадцатый?
— Правильно — сказал я.
— Спасибо, — сказал еврей и пошел в другую сторону.
— Куда же вы? — закричал я. — На Фонтан не туда!
— Ой, мне не надо на Фонтан! — отмахнулся старый еврей.
Дольдик рассказывал неторопливо, без улыбки, видимо, не в первый раз. Кока рассмеялся вместе со всеми.
Темнело, из-за моря натянуло облака, было прохладно, но хорошо, Кока выпил водки и закусил маслиной. В сумерках предстала женская фигура в сером платье, поздоровалась, нашла место рядом с Гасановым и села, наискосок от Нелединского.
— Представляю тем, кто незнаком — Ирина, живет, к нашему удовольствию, на соседней даче.
— «Знакомое имя, черт побери», — вздохнул Нелединский.
— «Оказались соседи по даче,
Стали видеться там каждый день,
От такой необычной удачи
Их любовь расцвела, как сирены» — пропел Сержик.
— Сержик, откуда ты знаешь эту песню? — удивилась Раиса Марковна и неожиданно продолжила оперным ГОЛОСОМ:
«Ой, вы косы, вы черные косы, До чего паренька довели…»Ида поставила на стол две керосиновые лампы. Кока разглядывал осветившуюся Ирину. Короткие каштановые волосы, отрешенные большие глаза цвета токайского вина, с темной кромкой, полные, слегка запекшиеся губы. «Это же портрет Траховой, карандашный врубелевский рисунок, — обрадовался он. — Богородица».
— Как вы думаете, — спросил Дольдик, — кто она то профессии?
— Возможно, Богородица, — осторожно предположил Кока.
— Архивариус, — подняв палец, торжественно сообщил Дольдик.
Ирина, наклонив голову, слушала возбужденного Гасанова и помалкивала, украдкой оглядывая гостей.
— Юра, спой
Дольдик, не ломаясь, взял спичечный коробок и, постукивая по нему пальцем, запел приятным тихим голосом:
«Ах, Николаевский бульвар, Красивый и обветренный, Здесь я гулял, здесь я бывал В свой перерыв обеденный»Далее пелось о болване-начальнике, обедавшем в «Лондонском» и жевавшем заживо цыпленка.
«Ах, Николаевский бульвар, Кораблики качаются, Я никогда не забывал, Что перерыв кончается, Что нету счастья без конца, Что мне его отпущено От Воронцовского дворца До памятника Пушкину»«А хорошо», — подумал Кока и встретился глазами с Ириной.
Сквозь облака над морем пробилась мутная, как мармеладка, луна.
— Пойдемте к морю, — закричала Машка и выдернула Сержика из-за стола.
Побежали к обрыву Машка с Сержиком, и Дольдик, и Надя. Кока посмотрел на Ирину. Она поднялась. Они подошли к тропинке, и Кока с сомнением разглядывал уходящие в темноту петли.
— Пойдемте дальше, там дорога, — сказала Ирина. — Она длинная, но мы ведь не торопимся.
На пологой призрачной дороге она взяла его под руку.
— Я наблюдала за вами. Мне понравилось, как вы молчали. Не люблю болтающих мужчин.
— У вас в архиве, наверное, тихо.
— Как когда, — загадочно ответила Ирина. Она глянула ему в глаза. — Неужели вы не можете уехать позже?
Сердце нерешительно сжалось. Так сжимается ладонь с найденным полудрагоценным камешком, сердоликом или агатом. Бросить жалко, а класть в карман вроде незачем. Кока промолчал.
— Я вас напугала, — засмеялась Ирина, — говорите же что-нибудь. Расскажите, как вы живете в своем Ташкенте.
Кока, собравшийся рассказать о черных азиатских ночах с младенческим плачем шакалов, о дальних горах, перевернутых в Сыр-Дарьинском море, о голубой керамике мечетей, услышал, что говорит он совершенно о другом, о вот этой дороге, которую, оказывается, знает наизусть, и о многих других по этим берегам, и о черных каракулях кустарника на обрывах, о ловле бычка в прибрежных скалах, бьющего током при поклевке. Ирина слушала хорошо, чуть ли не затаив дыхание.
Они перебрались через небольшой завал и спрыгнули в маленькую бухточку, на пружинящие бурые водоросли, выброшенные штормом. Ирина вздохнула. Что-то замаячило на горизонте, то ли дальний свет прожектора за Большефонтанским мысом, то ли зарница. Под их шагами из водорослей взлетали мелкие мушки, шуршали рачки-бокоплавки, белели пустые раковины мидий. Серые корочки высохших медуз потрескивали под ногами. Пахло даже не солью и не йодом — отдавало таким острым припадком детского счастья, что у Коки выступили слезы.