Поздно. Темно. Далеко
Шрифт:
Дел здесь почти не вели, преимущественно танцуя под оглушительный оркестр. Официантки были в основном пожилые и приветливые, не в пример молодым бесстрастным вышибалам нового морвокзала.
Сегодня здесь гулял Ляля, карточный шулер, выигравший, говорили, то ли двадцать, то ли тридцать тысяч. Ляля сосредоточенно плясал посреди зала, высоко подбрасывая ноги и размахивая руками. Ему было лет шестьдесят, был он строен, похож на провинциального актера, с печальным взглядом и бровями, как у Пьеро, — домиком. Прихлебатели хлопали в ладоши, какая-то толстая домашнего вида женщина пыталась
«Но и Молдаванка, и Пересыпь, — убеждал оркестр, — обожали Лялю-игрока».
В зал вошел смуглый молодой человек небольшого роста, лет тридцати. На нем был роскошный английский коричневый костюм-тройка и старая, коричневая же фетровая шляпа. Китайскими глазами, какие бывают у украинцев южных провинций, мрачно смотрел он из-под черной челки на пляшущих. Затем увидел в углу пустующий столик на двоих и направился туда.
— Так, — сказал он подошедшей официантке, — бутылку минералки, кусок мяса и бутылку водки.
— Эскалоп, шашлык, шницель, люля-кебаб?
— Все равно, — сказал молодой человек — Кусок мяса. Натурального.
Официантка кивнула и отошла.
— Погодите, мамочка, — окликнул молодой человек, — отыщите мне, пожалуйста, ну, где-нибудь на кухне, граненый стакан. А?
«Улица, улица, улица родная, Мясоедовская улица моя-а-а-а…» — пел оркестр популярное сочинение Мориса Бенимовича.
Молодой человек ощерился, как от боли, достал прямую английскую трубку и стал набивать ее табаком из замшевого кисета, на котором голубым мулине был заботливо вышит запутанный вензель с росчерками.
Набив трубку, он опомнился, снял шляпу и положил ее на противоположный стул.
— Еле нашла, — сказала официантка, ставя перед ним граненый стакан. — Может, салатику? — спросила она. — Мясо надо подождать.
— Как хотите, — сказал молодой человек — Спасибо, мамочка.
— На здоровье, рыбонька, — отозвалась официантка и пошла в буфет. По дороге она оглянулась. Молодой человек медленно налил три четверти стакана водки, полфужера минеральной воды и, положив руки на стол, задумался. Затем залпом выпил водку, посомневался и отпил воды из фужера. Официантка вздохнула и пошла по своим делам.
«Ха-ва-нагила», — пел Ляля вместе с оркестром, большими пальцами зацепившись за лацканы пиджака и выделывая что-то ногами. За столиками в такт хлопали в ладоши. Две девицы вскочили и повисли на Ляле, мешая ему танцевать, Ляля засмеялся, слегка стукнул их лбами и закричал:
— Василий Петрович, закрывай, на хрен, кабак! Никого не выпускать, Ляля радуется жизни. И пусть никто себе ни в чем не отказывает.
Он обвел всех веселыми глазами, остановившись на незнакомом молодом человеке.
— А скажи, Ляля, честно, — дружелюбно спросил молодой человек, — а что, хвост у тебя есть?
Он, улыбаясь, ждал ответа, боковым зрением поглядывая на Лялиных соратников, среди которых то ли прошел, то ли почудился угрожающий ропот. Ляля засмеялся.
— У Ляли все есть, — сказал он с достоинством. — Дыши пока.
Веселье продолжалось,
— Сашя, — представился он. — Будем выступать дальше?
— Сережа Есенин, — назвался Плющ. — Не жалею, падла, не зову, не плачу. А моя толстожопенькая Айседора спит как младенец. А теперь, будь другом, подними, пожалуйста, шляпу. Она у меня отцовская как-никак.
Сашя грустно, по-матерински качал головой:
— Канал бы ты, дешевка, тихо и скромно, пока я тебе в роте не покарябал.
Плющ ликующе захохотал и крепко схватил Сашю за нос. Тот ударил Плюща плохо собранным кулаком по губе, но вырваться не смог. Плющ встал и потащил телохранителя к хозяину. Отпустив оторопевшего Сашю, Плющ достал из Лялиного кармашка батистовый платочек и приложил к кровоточащей губе.
Старчески присеменил швейцар Василий Петрович и коротко ударил Плюща в печень. Плющ согнулся, и Ляля спокойно ребром ладони ударил по шее.
— Ша, — сказал Ляля, — останавливая жестом ринувшихся было желающих. — Он такой маленький. Викиньте его…
Двое подхватили Плюща под мышки и бросили на мраморную лестницу. Сашя подобрал шляпу и бросил вслед.
«Ах, Одесса, — доносилось из зала, — жемчужина у моря, Ах, Одесса, ты знала много горя…»
Костик поднялся и, увидев, что костюм испачкан, улыбнулся: «Что и требовалось доказать. Позорники, и отметелить как следует не могут. Не хотят, Костик, не хотят», — грустно поправил он себя.
Прямо как тот неуловимый Джо, который на хрен никому не нужен. Плющ покрутил шеей. Вроде позвонки целы. Ну а за шляпу этому Саше зачтется. «Ну что, Плющик, пойдем дальше? Будем искать на свою задницу приключений?».
Закружилась вдруг голова, затошнило. Плющ сел на ступеньку. Вот что значит так долго не пить. Трехсот граммов хватило. Денег полный карман, и расплатиться не дали. Бред какой-то. Вспомнились изрезанные этюды, мелкие, никому не нужные заботы, только отравляющие душу. Одно слово — жемчужина, падла, у моря. Он закрыл глаза. Видение представилось ему, то ли из раннего детства, то ли из прошлой жизни: стол, а под столом стол, а под ним еще меньше стол, и так бесконечно, и очень хотелось забиться под тот, самый маленький.
Он с трудом заставил себя встать, и вышел на площадь. Было темно и ветрено. Акации расшумелись над головой, смахивали с неба крупные звезды, и те летали, и трещали, сталкиваясь, и били осколками по голове, по глазам…
— Мамочка родненькая, — сказал вслух.
Домой не хотелось, и не было во всем мире места, куда бы хотелось. Плющ двинулся по темной площади. Из-за деревьев выступили две фигуры, медленно приближались.
— Вот оно, — с облегчением подумал Плющ. — Бог не фраер. И вовсе это не страшно. Главное, ничего не говорить — все уже сказано-пересказано. Хорошо бы и они помолчали.