Поздно. Темно. Далеко
Шрифт:
Карл помолчал и поцеловал ее.
— Это лучшее твое стихотворение.
— Правда? — обрадовалась Таня.
Славка оказался прав. Холодно стало, северо-восточный ветер гнал с Волги волну против течения, низкие бежали облака, потом бег замедлили, обступили небо, пошел дождь. Была середина сентября, деревья были нетронуты, на березах изредка проступали желтые пятна, а ивы и вовсе голубели окисью хрома. Было не больше пяти градусов, в бабье лето не верилось, казалось, солнца нет в природе, не будет, по крайней мере, до зимы.
О рыбалке нечего было и думать — рыба забилась в ямы на фарватере, захлопнула рот и замерла, касаясь
Пришлось надеть неудобную плащ-накидку — подарок полковника, главное в ней — капюшон. Дождь дождем, но лосиная вошь сейчас, в сентябре, уж больно активна. Квадратная букашка, крабик на хилых крылышках, планирует с деревьев, мягко падает на мокрую шею и ползет вверх, освобождаясь по пути от ненужных уже крыльев. Долго потом вытаскиваешь из-под корней волос мягкую эту дрянь, с омерзением бросаешь на землю, на пол у печки.
Полы плаща намокают в высокой траве, зато колени — сухие, и можно спокойно, хоть и неуклюже, пробираться меж тонких берез.
Летние подберезовики со светлыми шляпками, на тонких волокнистых ножках, были нехороши: самые крепкие на вид разваливались в руках, не стоит и наклоняться. Но уже попадались осенние — мраморные, скользкие, и совсем светлые, с маленькой круглой шляпкой, и длинными, хоть и достаточно толстыми ножками, серыми, слегка розоватыми, как будто разрисованными мягким карандашом. Радовал внезапно черный, матовый, с толстой ножкой. Этот стоил подосиновика.
В Катькином лесу, в березняке, нечего пока делать, слишком сухо пока, нужно пойти в бор, на ту сторону ручья. Для этого надо пройти луг с высокой травой, а это обидно, праздные триста метров, только время тратить.
«Куда ты все несешься? — услышал он Танин голос. — Выдохни, оглянись, ты же дома…»
«И жить торопится, и чувствовать спешит…» Что там еще… «Что за кони мне достались привередливые» — нет, это не отсюда.
«Обабки все, обабок что за гриб, Болотные обабки — тонки лапки…»Странно, Магроли полюбил Леоновича до колик, до вывернутых колен. Полуволжанин, полушляхтич, и — луганский очкарик. Впрочем, ничего странного нет:
«И это не базар, (Что надо объяснить), А неотвязный дар — Платить, платить, платить, За все, чего давно На свете больше нет, За Город, за Окно, Где погасили свет»В бору лежали сыроежки,
— Ого, подосиновик. Старый, правда, и не оранжевый, а малиновый, но ничего, чистый, на сушку пойдет. Кто-то прошел — разрезанный масленок. И еще — пенек от толстой ножки. Кто бы это мог быть? — в деревне никого нет. Славка с Васькой сюда не ходят, да и заготавливают они все больше волнушки да дуплянки.
— Березовый — это баловство, — говорит Славка, — дачный гриб, говно.
— Кто-то из Дома рыбака. Все равно, какой бы ни был грибник, а пропустит, иди следом, и найдешь обязательно.
«Вы слышите, грохочут сапоги…» Вот ведь память ассоциативная — в позапрошлом году, на этой опушке перепел всего раннего Окуджаву. И стоит теперь только ступить…
И еще, весной как-то у старой деревни рыбу ловил. Язва обострилась, сидел, корчился, а вокруг — понимал — все оживало, плескалось, ерзало. Птичка невидимая повторяла одно и то же:
— Вить-тя, Вить-тя, мессию видел? Попрос-си, попроси же!
И стоит теперь попасть на то место или услышать эту птичку, как начинает болеть живот.
Дождь перестал, немного прояснело, подул тугой ветер, дальний березняк отшатнулся, закипел, серо-зеленый, как море. У Плющика был такой этюд.
О Плюще ходят легенды — то он умер, то, наоборот, поселился здесь, недалеко, на Волге, в деревне Сволощи. Илюха рассказывал:
— О твоем Плюще только и говорят в тусовках, а живет он в еврейской общине под Москвой.
— А Парусенко — тот и вовсе встретил его на Пикадилли, идет с портфельчиком, в шляпе. Нет, не подошел, зачем.
В утихшем березняке было чисто, грибами и не пахло. Незаметно из-за деревьев вышли коровы, с любопытством обступили, черные, ухоженные, серые пятна на них меркли, как блики ушедшего лета.
Поднялся из травы Коля, чернобородый, без передних зубов, похожий на цыгана.
— А это ты, Карл. А я подоить пришел. Они здесь третий день, хорошо им здесь, травы много. Пускай, пока трава есть, загонять их сейчас — кормов не напасешься. Только тяжело — я ведь один, да мамке девяносто почти, набегаешься по пять верст туда и обратно. Веришь, по лесу в темноте. Вот скажи мне, я был пастух, а теперь вроде фермер — какой, к бесу, фермер? — семь гектаров, да вот двенадцать коровок. Жизни нет. Вот ты меня понял, рубашка истлела. А продать — никто не берет, только за живой вес, и то по закупочной цене. Зарезать — жалко, они же, как дети. Вот ты меня понял. Ты заметил, все хорошие слова начинаются на «М» — вот чудо-то — мама, молоко, мед, мир, что еще…
— Молодость, — подсказал Карл.
— Вот, правда, ты меня понял, — обрадовался Коля и тут же погрустнел, — меня тут все за сумасшедшего считают. Вот только вы с Таней. Слушай, выходи на пенсию, я тебе ульев дам. Пчелки, они ведь… Знаешь, как интересно? Весной пойдем, там, за Харпаевом, я дикие рои видел, привадим. Травы-то у нас, а, Карл? Ты надолго? А то зайди ко мне, в Кокариху. Я тебе сети дам. И на пятьдесят метров и на тридцать. Мне-то самому некогда… Какой зайди — не застанешь, я сам тебе привезу.