Поздно. Темно. Далеко
Шрифт:
— Что вам угодно? — спросил Карл агрессивно. Николай Георгиевич даже как-то смутился, — если разыгрывает, — зачем же так талантливо?
— Мне Карла Борисовича, — подыграл он. Карл отступил в глубину прихожей.
— Проходите, — протянул он.
Незнакомый человек поднял серые брови, недоверчивость пополам с изумлением были в его глазах.
— Кока! — наконец задохнулся Карл. Они не виделись тринадцать лет.
— А я так удивился, когда мне дали твой адрес в справочном, — сказал Нелединский, отдышавшись. —
Он походил по комнате.
— Картинки…
— Застукал. Если б ты предупредил, я бы их убрал.
— Да ты что! А эта — так просто хорошая. Ух, ты, рукописи…
Он подошел к Карлу и потрогал его за рубашку.
— Ты прямо как настоящий.
«Как можно рассказать тринадцать лет?», — затосковал Карл.
— А ты вот что, — догадался Кока, — есть же альбом с фотографиями! Такой плюшевый, мещанский…
— Точно.
— Ну вот, показывай и объясняй. А потом стихи будешь читать. А я — в двух словах. Живу теперь в Чимкенте. Получил квартиру и отдал Ирке. Она продала ее и купила комнату в Питере.
— А ты как же?
— Так, по мастерским. Есть еще замечательная женщина, Нина Ивановна. Ну, и все. Живописью не занимаюсь, рисую, вот, шариковой ручкой. Блокнот в сумке, потом покажу, если захочешь. А как у вас с этим делом?
Карл посмотрел на часы.
— Как раз одиннадцать. Пойдем попытаемся. Есть хочешь?
— Потом, — махнул рукой Кока.
— Смотри, это надолго.
— Ладно. Пошли… Стой! — как бывало, крикнул Нелединский, — надолго, говоришь? Тогда возьми рукописи.
— Зачем?
— Затем, что мне уезжать завтра. Я ведь проездом.
— Как жалко. Только зачем рукописи, я ведь и так все помню.
— Не понимаешь, — крякнул Кока, — рукопись — это уже книга.
Очередь опоясывала Универсам и молчала.
— Понятно, сюда привезут после обеда. Пойдем на Паустовского.
— Что еще за шуточки насчет Паустовского, — подозрительно спросил Нелединский.
Карл понял и рассмеялся:
— Да нет, без понта, есть такая улица. А на ней — магазин.
— Ух, ты, — покачал головой Нелединский. — Ну, дает Константин Георгиевич.
Улица Паустовского вся шевелилась от множества возбужденных людей. Водка была — и лимонная, и простая, в поллитровках, «сабонисах» и шкаликах. Что-нибудь да достанется.
— А что такое «сабонис»? — робко спросил Николай Георгиевич.
— У вас так не говорят? Темные вы, как антрацит. Сабонис — знаменитый баскетболист, здоровый такой, два с чем-то. А бутылка — ноль восемь.
Нелединский серьезно кивнул. У двери магазина стоял милиционер. Это утешало.
— Думал ли ты, Карлуша, что будешь радоваться при виде ментов?
Они заняли очередь, постояли, пообвыклись и, выйдя на тротуар, уселись
— Пятнадцать, — сказал Нелединский, — все в порядке.
Отсюда им была видна очередь, счастливчики, запускаемые милиционером, по пять, по десять человек. В первую десятку втиснулся инвалид на деревянной ноге, очередь раздвинулась, давая ему место. Подошел сзади старикашка, потянул инвалида за рукав:
— Ты куда полез, хрен одноногий!
Толпа зароптала:
— Да оставь его в покое, видишь, инвалид!
— Знаем мы таких инвалидов, под трамвай попал по пьянке, — старикашка злобно вцепился ему в плечо, — вали отсюда, алкаш.
Одноногий резко повернулся, поднял костыль, не удержался и сел на асфальт.
— Завидуешь, сволочь, — в ярости кричал он, пытаясь встать, милиционер подошел, помог ему.
— А ну их, не смотри, Кока, — сказал Карл, — ну что, читать?
Он достал из торбочки рукопись и усмехнулся.
— Поехали, — сказал Нелединский.
В пять часов вечера были они уже свободны, шесть шкаликов, на все деньги, достались им.
— А это кто? — спрашивал Кока, рассматривая фотографии.
— Это — Татуля, — Танина дочь.
— Как… Татьяна Татьяновна?
— Вот именно.
Нелединский отодвинул альбом.
— Что я хотел тебе сказать… Ты, это… В-вуй, — помотал он головой, — состоялся.
— Не то чтобы состоялся, — ответил Карл, — Но волен в подборе беды. Скорее всего — отстоялся, как буря в стакане воды…
— Это что, экспромт? — недовольно спросил Нелединский.
— Да ты что, это из ненаписанного. Где-то какие-то строчки…
Зазвонил телефон.
— Мотай скорее, — сказал Карл звенящим голосом, — у меня тут… не угадаешь.
— Кто, не томи душу, — гудела трубка.
— Кока, кто еще, — сжалился Карл.
— Николай Георгиевич! — завыла буря в телефоне, — еду.
Нелединский посмотрел вопросительно, с опаской даже.
— Увидишь, понравится, — пообещал Карл.
— Наслышан, наслышан, — Магроли тряс руку Нелединского, пока Карл не остановил его.
Неожиданно приехал Сашка с бутылкой перцовки. Кока, знавший уже о его чудесном появлении, ходил вокруг него, как на выставке, поглядывал вверх, на лицо, махал рукой, как будто сбившись с мысли, и обходил снова.
Сашка постоял, постоял и погладил Николая Георгиевича по голове.
Николай Георгиевич выпил водки, ткнул пальцем в Ефима, и тихонько, проникновенно запел:
Грустные ивы склонились к пруду, Вечер плывет над водой,— он сделал жест, приглашающий остальных подхватить: