Пожароопасный период
Шрифт:
Неужели сломался? Там, на берегах Понта?
Я вспомнил тишайшего Ивана Захарыча, фельетон на него. О, это, как ни говори, все же был поступок! Вспомнил директора хлебозаводика, под которого В. Д. копал. Многодумные труды по ниспровержению Гомера и вообще всей античности: тоже, хоть и донкихотство, а поступок, достойный понимания. А тут?
Я посмотрел на свои носки и поднял на хозяина пристальный взгляд. Он сидел, нога на ногу, в глубоком мягком кресле, как-то великолепно вписываясь в него всем своим могучим
А что сказано в трудах Гегеля про персиковый сок? – просил я, нахальничая.
– Ничего.
– Как это ничего? Может, это телесная субстанция?
– Пожалуй, что так. Но я, в сущности, идеалист!
– Так зачем же вы поселились в Персиково? – покосился я на таз с яблоками. В. Д. вытянул ноги истомно и таз оказался задвинутым далеко в угол.
– Здесь, в Персиково, рождается первая ячейка обозримого, недалекого будущего. И я, естественно, считаю долгом своим присутствовать при его рождении и рассказывать в меру способностей об этом опыте, – он скромно опустил взгляд.
Он, кажется, того – серьезно? Неужели настолько серьезно, совсем не шутит, или принимает меня за дурака, издевается? Я был уже склонен отрицать в нем всякое чувство юмора, проблеск его, даже малую кроху, но продолжал запальчиво:
– Раньше интеллигенция ходила в народ, чтоб пробудить в нем общественное сознание, учила грамоте, помогала, врачевала, наконец.
– Вздор! – покачал ногой В. Д. – Известна судьба народничества.
– Зато теперь современный интеллигент приехал на готовенькое, получил современное жилище, сочно хрустит яблоком, пьет соки и анатомично изучает: что из этого выйдет дальше? Так?
– Ну, допустим, жилище мне купила Любовь Васильевна!
– Что за меценатка такая?
– Мама моя. Она заведующей базы работает.
– Любовь Васильевна – мама?
– У нас так принято называть родителей.
Мне стало не по себе: у нас так не принято. Мама есть просто – мама. Захотелось домой – к простым завалинкам, к коровьему духу стайки, картофельной ботве, к подсолнухам, к железному громыханию тракторов, духу кузницы, поля, к зябкой колодезной воде со льдинкой в ведре, от воспоминания о которой пробежал меж лопаток холодок. Но я спросил:
– До института вы где работали?!
– Нигде. Отдыхал. Потом Любовь Васильевна устроила. Ах да! Вам это не нравится, юноша. Но вы меня так бесцеремонно допрашиваете, что, право, не знаю.
Я поднялся, открыл форточку. С улицы пахнуло зеленой травой, горячим асфальтом. Паучок, что продолжал выделывать свои упражнения, качнулся на стропах и заспешил вверх.
– Закройте форточку! – сказал В. Д.
Я не расслышал.
По улице пролетел мотоциклист, за ним увязался с лаем беспородный пес. Полаял, покрутился за своим хвостом. Возник вдруг старик с гармонью:
Над деревнею летела
Пара истребителей.
Девки, дайте по рюмашке
Помянуть
– Кузьма приехал опять, смущает деревню! – поморщился В. Д.
– Он, говорят, один не согласный?
– Один? Да нет, еще есть сочувствующие, но притихли. Знают, что завернем в бараний рог.
А Кузьма уносил гармонь все дальше, по заогороды, в степь, откуда донеслось хрипловатое, вызывающее показательному Персикову:
Эх, теща моя,
Буду разводиться.
Твоя дочка спит и спит,
Не хочет шевелиться.
Сделал проигрыш, присвистнул и опять:
Ах, зять, мой зятек,
Не надо разводиться.
При хорошем мужике
И камень шевелится.
– Русь! – сказал я с наигранной патетикой, наблюдая за В. Д., – запишу. Пашка Алексеев в свой роман вставит.
– Этот ветродуй роман сочиняет? Смешно!
Пора было уходить. Я ругал себя за потерянное воскресенье – Михаил Петрович приглашал на рыбалку! – ругал за бестолковое сидение в этом интеллектуальном склепе. «Скушно, господа!» – как сказал бы товарищ Гоголь и Пашка Алексеев. Жалелось, что не распрощался раньше, не догнал старика Кузьму. Он где-то сейчас далеко в степи – ищи-свищи! – наигрывает сусликам и кузнечикам свои персиковские страдания и обдумывает, как бы половчей опять умотать от старухи в Кутырево, куда не дошли еще нововведения.
– Бугров ждет материал, когда привезете? – спросил я, чтоб было что спросить делового на прощание.
В. Д. шевельнул ногой в китайском тапочке, посмотрел в потолок.
Я хлопнул дверью, вышел на улицу, все еще чувствуя спиной холодноватый взгляд великого нашего сотрудника. Вспомнились строчки Мартынова: «Богатый нищий жрет мороженое, пусть обожрется, мы – враги!»
– Мы – враги! – произнес я вслух, выходя со двора на глянцеватый, показательный асфальт тротуара. Лохматый беспородный пес, пробегавший мимо, лизнул мне руку.
– Привет, псяра! Как производственные успехи?
По небу растекался чудный вечер. По небу! На земле стояли в линеечку дома, будто солдаты на параде. Чинно прогуливалось население, пробовало ассортимент соков. Я подошел к ближайшей стойке и попросил колодезной воды. Продавщица в крахмальном чепце посмотрела на меня, будто я набрался наглости и прошу незаконный стакан водки. Я сделал комплимент ее прическе и некрасивое лицо продавщицы вытянулось в ниточку, будто лик монахини, которой шепнули скабрезность во время мессы.