Позиция
Шрифт:
— Вижу, знаете тамошние порядки…
— Лучше бы не знать. И еще одно: если уж вы меня агитируете, то небось хотите председателем на всю махину. А Куриленко куда?
— Будет заместителем.
— Тоже позиция!.. — даже вскрикнул Грек. — Дали бы вы ему какой-нибудь пузатый портфель.
Ратушный даже не захотел обсуждать эту проблему. Но как только заговорил дальше, в его голосе снова зазвучали обстоятельность и желание поспорить.
— Вам все обойдется куда дешевле, чем мы сначала прикинули, — ослаблял он туго закрученную пружину. — Во-первых, торопиться все-таки не надо. И своих ферм покуда не трогайте.
— Такой размах. Я думал…
— Размах и вправду.
Они обсуждали подробности по дороге к селу, а потом за принесенным из кафе в термосе чаем просидели в конторе до вечера.
Возвращаясь домой, Василь Федорович думал ту же самую думу, теперь он был заряжен ею надолго, да что там заряжен, надо было ею жить и заставить других принять ее, сделать смыслом их жизни. Он знал, что это не просто, и хотя сам давно привык вносить в чужую жизнь что-то новое, необычное, но необходимое, не считаться с желанием людей тоже не мог.
Для людей, но без людей — это, по его убеждению, совсем неправильно. Только для людей — через людей. Потому что все эти утаивания, пусть и для их пользы, разрушают вечное, человеческое в душах, что потом не вернуть. И эти вот приписки… к ним в некоторых колхозах давно притерпелись. Порой завышали цифры и в его бухгалтерии. И писали положительные ответы на тыщи бумажек, которых всерьез не принимали. И он не считал это обманом. И оно не входило в великое понятие — Честность. Ну кто, скажем, придерживается техники безопасности с ядохимикатами? И всякие разные предупреждения, сроки… В плане один срок, а тучи себе запланировали другой. Так на какой обращать внимание? Кажется, просто? Очень непросто!
А вот тут, с комплексом и объединением, он обязан быть честным предельно. Нужно, чтобы каждый знал, какую ношу сообща они взваливают на спину.
И еще на одно наталкивалась мысль. Все, что планировали они с Ратушным, круто меняло и их судьбу. Ведь сколько хлопот, и каких хлопот — у них в колхозе все отлажено, отработано, а теперь в этот механизм надо бросить лопату песку. А может, и не лопату — Широкая Печь вдвое больше Сулака. И наверняка теперь это объединение и строительство комплекса отодвигало надолго то, что не сбылось, а может, и перечеркивало навсегда. Новое требовало и нового заряда сил, энергии, мысли, и фантазии в конце концов. Он даже остановился, как бы прислушиваясь к чему-то. Нет, сила еще была.
Ушедший в свои мысли и тревоги, явился он домой. Собралась вся семья, приехала из Чернигова даже Оля, он удивился, потом вспомнил, что завтра воскресенье и они режут кабанчика. Ужинал нехотя — перекурил, первым поднялся из-за стола, подошел к книжному шкафу, рылся, отыскивая нужные книги, — хотелось проверить кое-что уже сейчас.
— Чем это наш шеф озабочен? — спросила Лина, убирая со стола.
Она называла его «папа», но, в отличие от дочерей, на «вы». И он не мог ее отучить и не мог понять, откуда это взялось и что означает.
— Комплекс, — ответил Василь Федорович, все шаря взглядом по полкам.
— Неполноценности? — пошутила Лина, хотя, наверно, только она поняла сказанное отцом.
— Давай
— А чего же, шеф, вы сами говорили, что мудрость надо брать у всех.
— Так это же мудрость. И не называй меня шефом.
— А кто же вы? Я рядовая, вы председатель, руководитель… мой шеф, — проговорила с деланной наивностью.
— Выковыряла же такое… шеф. Мы не на работе.
— Но беседуем на служебные темы.
— Знаешь что, Лина…
— Вы председатель, начальник, и вам, как каждому начальнику, сейчас желательно на меня рявкнуть. Я уже готова…
Грек рассмеялся:
— Ну, хорошо. Все ты у меня понимаешь. О комплексе речь. А если уж такая умная, так давай советы.
— О комплексе не могу, — вздохнула Лина, — не по моей части.
— А что по твоей?
— Вам, предок, не угадать.
— Ну, что за выражения! — уже не на шутку рассердился Грек.
— Не обижайтесь, папа, словечко и вправду поганое. Сорвалось. Хоть и не в обиду будь сказано, вы у меня предок умный. В комплексе разберетесь сами. А вот с клубом я могла бы подсказать.
— А что именно?
— Надо такой клуб, чтобы было весело.
— Как это? И откуда я вам этого веселья… Постановлением или по наряду?.. Сами творите.
— Не творится. И не знаю почему.
— А мы когда-то умели.
— О, вы… Вы прошли все. — И оглянулась на Зинку: — Зинка, иди, сейчас папа будет рассказывать, как макуху ел.
— А ну тебя, — махнул рукой Грек. — Покажи лучше, где эти книжки.
— Вы эти книжки давно перетаскали к себе. Вон они. — И пошла впереди него. Из кабинета донесся их приглушенный разговор, а через минуту — громкий смех.
Фросина Федоровна, сама того не замечая, поджала губы. В ней шевельнулось что-то похожее на ревность, и не только ревность, это было сложное чувство, которого она не умела понять и которое мучило ее. Она ревновала мужа к самой его природе, противостоящей собственным детям и ей самой, хотя и знала и видела, что это не так, что он весь их без остатка, но замечала в нем нечто, чего не могла постигнуть. Между ним и Линой вообще существовала связь, которую они не смогли бы выразить никакими словами, у них был тайник без крыши и стен, но куда никто другой заглянуть не мог. И когда порой усядутся они возле телевизора или у книжного шкафа, начнут тары-бары, она, жена и мать, не в силах за ними уследить, и не столько уследить, сколько войти третьей в этот незримый круг, и, видя, что туда не могут войти и Оля и Зина, начинала беситься. Вот и сегодня приехала Оля, а он не спросил, как ей живется, какие отметки, а болтает о чем-то с Линой.
Василь Федорович чаще, чем родным дочкам, приносил Лине обновы — ведь сирота. Фросина Федоровна это понимала, сама жалела Лину, ее сиротство; бывало, Лина начнет расспрашивать у нее о своих родителях, и Фросина Федоровна расплачется, обнимет ее, и заливаются слезами обе. И все-таки она не могла не заметить, что Лина хоть и уважает ее и даже поверяет свои тайны, но смотрит на своего дядьку-батьку как-то по-особому и пытается все больше отделаться шутками да колючками, вызывая нарекания со стороны Василя Федоровича. А потом они снова переглянутся с таким видом, словно владеют общей тайной, какую другим знать не дано, «не доросли», мол, как часто говорят сегодня по поводу и без повода.