Позиция
Шрифт:
А теперь Тося говорит, что он не уехал, а спрятался на чердаке и что у них с Раей там «медовый месяц».
Как это ни стыдно и ни унизительно, а ей надо в этом убедиться. Наверно, привирает Тоська, но за последнее время Валерий и вправду изменился.
…Она долго бродила в сумеречном саду, узенькая тропинка круто спускалась к ставку, она боялась кого-нибудь встретить на тропиночке и стеснялась спрятаться за кустом. Винарня стояла черная и немая.
Лина облегченно вздохнула и уже хотела идти домой, как послышался негромкий стук. Кто-то спускался по лестнице с чердака. Она подождала некоторое время и окликнула неуверенно:
— Валерий!
Он долго не отзывался.
— Ты, Лина? Что ты тут делаешь?
«Значит, правда. Он никуда не уехал». Боль и злость захлестнули ее.
— Шла от пруда. Слышу, кто-то царапается на чердаке. Думала, может, воры.
— Ворам тут делать нечего.
— А
Ей хотелось говорить резко, язвительно, тонко, но не удавалось. Они стояли у канавы, которой был окопан сад, темнота прятала лица и спасала их друг от друга. От пруда тянуло холодом, и холодом тянуло по Лининому сердцу, умирало там все в эту буйную пору весеннего цветения и завязи. А Валерий, услышав ее голос, увидев ее тонкую, окутанную сумерками фигуру, на момент почти потерял власть над собой. Его чуть не швырнуло к Лине так захотелось рассказать все, утонуть в ее слезах. Он знал, что она простила бы. И пожалела. Но как раз этого и боялся.
— Ты говорил, что уедешь? И что же, сторожить сад нанялся?
— Уже приехал.
— По чьему вызову?
— Просто так, без вызова. Должен отчитываться?
— Передо мной — нет.
Они перебрасывались фразами, словно чужие, едва знакомые, словно ничего и не было между ними — ни густой метели в Добриковом сосняке, когда, чтобы не потеряться, они держались за руки крепко-крепко, ни скованных вечерним морозцем весенних лужиц, которые потрескивали, когда по ним проскальзывали большие мальчишеские ботинки и ладные девичьи сапожки, и предостерегающе постреливали, когда сапожки и ботинки встречались посередине и долго-долго не двигались; ни голой, пронзительной темени весеннего сада, в которой поцелуи срывало ветром, ни дурманного запаха груши, ни стыдливого разговора о женитьбе. Он только сказал, что боится — принесет ли ей счастье. Он ведь такой неуклюжий, бесхозяйственный. Валерий надеялся, что Лина его успокоит. А она сказала, что сама такая. И Валерий рассмеялся: «Тогда нам ничего не страшно». Им казалось, что они невероятно нужны друг другу, не могут прожить один без одного и что их любовь навеки. А теперь два чужих человека искали, как бы больней уязвить собеседника.
— А перед кем же мне отчитываться?
— Наверно, есть перед кем.
— По себе знаешь?
— Хотя бы и так.
— Кому же ты подаришь свою любовь? — Его раздражала ее недогадливость и терзала ревность.
— Достойному.
— Он, что же, предложил тебе руку… с гаечным ключом?
— А чем она хуже, чем рука со стаканом браги?
Валерий был ослеплен обидой и говорил так, словно Лина обижала его. А потом его пронзила мысль о своей болезни, и он сразу остыл.
— Ты правильно делаешь. К чему вино… которое перебродило до времени. Нам не из-за чего ссориться… Все в жизни так сложно… Я желаю тебе добра…
В его голосе прозвучала жалость и снисхождение взрослого человека, которому известно что то неизвестное другим. Жалости Лина не услышала, а снисхождение почувствовала и вспыхнула снова — повернулась и ушла.
Она весь вечер проходила словно в тумане, ее тормошила Зинка, но не добилась даже щелчка. Фросина Федоровна понимала: что-то стряслось, наверно, сработал ее план, и тревожилась ужасно, но расспрашивать не посмела. И уже когда Зинка укладывалась спать (Василя Федоровича не было), Лина, словно притянутая взглядом матери, пошатнулась, упала на ее плечо и заплакала. Фросина Федоровна усадила ее на диван, гладила волосы, приговаривала:
— Ой, доню, доню. — И уже совсем тихо: — Поплачь, поплачь. Все обойдется.
Лина ничего не отвечала, она даже не сообразила, откуда и что знает мать. А та и не расспрашивала, чтобы не навести Лину на след. Да и не знала, как подступиться к дочке. Ее тоже охватила печаль, и черная полоса горя перечеркнула радость. Ей стало страшно.
По одну сторону дороги — лес, по другую — лен. Чистый, словно промытый, ровными рядочками до самого окоема. Вот-вот зацветет. Лина пришла, чтобы уловить момент первоцвета. И вправду, это чудо, кажется, кто-то кинул в зеленое половодье маленькие синие искры. Растет стебелек — и вроде вымахал сам по себе. Стороннему взгляду и невдомек, сколько в этих ростках человеческого труда. Площадь стали готовить два года назад еще под пшеницу. А потом ее ровняли, а потом вносили удобрения — калийные и азотные, еще золу да помет Лина с девчатами насобирали зимой по селу. Перетерпели и насмешки, и обидные отказы… Тянет от двора ко двору гнедая конячка сани с ящиком. Клава правит, а Лина ходит по хатам. А там девчата, что поприезжали на каникулы из институтов да техникумов, и хлопцы, а она с грязными мешками, как побирушка. А потом сражение с сорняками. Зато и вымахал лен, иссиня-зеленый да ладный. Покатись — скатишься прямо в Десну.
Травяной межой,
Лина не видит ни кобчика, ни сиворонков, ни машины. Даже льна не видит. Пришла посмотреть на него, а не смотрит. Что-то зеленое качается перед глазами, и синие искорки вспыхивают в нем, и кажется Лине, что лен уже зацвел. Она и не удивляется этому, а удивляется себе, своему легкомыслию и наивности. Разве тогда еще, с первой встречи, не заметила она, какой Валерий самоуверенный и самовлюбленный, размахивал руками как мельница, распространялся про высокие материи и пренебрегал ими, сельскими, и все-то он знал, над всем насмехался, обо всем имел свое понятие. А сам пристроился на винарне, где тепло, и не дует, и не надо ничего делать. Наверно, уже и тогда крутил любовь с этой потаскушкой Райкой. Хорошо, что она никому, даже Тосе, не сказала, что они собирались пожениться. Вот было бы потехи!
Липа мысленно обличает Валерия, находит пропасть несовершенств, но не может преодолеть боль, от которой хочется упасть в этот лен и больше не вставать. Сердце ее кипит злостью на Валерия, и если бы только злостью… Ей не терпится взять верх над ним, уязвить его, но что она может поделать.
Она все ведет отчаянный спор с Валерием, а еще больше с собой, и опять не замечает ни высокого неба, ни двух горлиц, что летят перед нею к лесу, ни льна — ступает прямо по рядкам, — но ее давно заметил Володя, только не решается пойти навстречу.
С утра он выпалывал на картошке сорняки, их вдруг выгнало, как из воды, а работа эта тонкая, «ювелирная», срезать сорняк, но не подсечь острыми лезвиями культиватора ростки картофеля, не помять его райборонками. Правда, половину лезвий он снял с лап и вместо них поставил долота. И все-таки целехонький день как по канату через реку ходил, и от напряжения судорогой сводит руки и плечи, и перед глазами словно натянулись зеленые струны. Хотя со стороны может показаться, что он работает легко, играючи. Культиватор легкий, и трактор тоже, хотя уже давно перевалил через все гарантии и сроки. Вчера Василь Федорович предложил Володе пересесть на новый: «Передовик, кавалер ордена, может, снова к тебе явится корреспондент и ты дашь ему интервью», — не удержался он, чтобы не поддеть Володю. Тот от нового трактора отказался без гонора и амбиции, и это, заметил, очень понравилось Греку. Он по-настоящему устал к обеду, загнал трактор под сосны, а сам сидел на опушке, смотрел, как неприкаянно маячит на зеленом плесе синее платьице, то порывается вперед, то останавливается, и ветерок играет зелеными всходами. Лина с малых лет любит синее. И с малых лет влюблен в этот цвет Володя. В ее цвет, во все, что мило ее сердцу. Сначала он ходил за Линой по-соседски, как друг дома, ей в провожатые набивалось много хлопцев, и он ревновал, а она, когда ей кто-то надоедал, пряталась под его крыло, и это ему нравилось, хоть и понимал, что она льнет к нему не так, как хотелось бы ему, а по-товарищески, безбоязненно. «Володя, скажи им… Володя, прогони этого прилипалу», «Вот у меня сосед, вот повезет кому-то из девчат». А он, большой и добрый, улыбался неловко и стеснительно. И только иногда обижался: будто Лина не догадывается, кому могло бы повезти! Все знали о его влюбленности, но шутить над этим не решались, хотя он никогда никого и пальцем не тронул. Он ни на что не надеялся и все-таки надеялся и, когда случилась у нее любовь с Валерием, запечалился. Не показывал этой печали, и никому не было до него дела, разве что Лине, да и она замечала его только изредка, ослепленная, счастливая своей любовью. Ей было жаль Володю, но что можно было поделать? И соседями они стали дальними. Теперь она уже никогда не говорила: «Проводи меня, Володя, а то я одна боюсь. — И лукаво скользнув по нему взглядом: — Или уже кому-нибудь подрядился?» Теперь она прятала от него глаза. Ведь догадывалась обо всем, ведь чувствовала перед ним вину… Эта любовь разъединяла его и с Валерием. Он все еще иногда заходил к нему, но говорить им было не о чем. И Греков Володя теперь проведывал не часто. Разве что по приглашению Фросины Федоровны, она явно сочувствовала ему, но это не радовало.
Володя уже давно стоял на краю дороги, но девушка не видела его. Ей в это время казалось, словно она идет по дну глубокого оврага, выжженного солнцем, и вздымаются с обеих сторон высокие серые стены, и стоит немыслимая жара.
В эту минуту она и заметила Володю.
— Чего это ты тут бродишь? — спросила. И была такая красивая среди молодого льна — стройная, крепкая, с гордо закинутой маленькой головкой, с чистым лицом, на котором серпиками выгнулись черные бровки, — что у него в глазах потемнело.