Познание России: цивилизационный анализ

Яковенко Игорь Григорьевич

Зато война и послевоенный период рождает казни фашистов, дезертиров и сотрудничавших с фашистами по решению суда через повешение. Они происходили и на площадях, на дорогах, так что это становились событием общественным. На одном из последних громких процессов в конце 1940-х годов после оглашения приговора в зал вбежали чекисты, на головы несчастных приговоренных надели мешки и повлекли их из зала. Что за этим стоит? Потребность в прилюдном, ритуализованном оформлении казни. Казнь такого рода переживается как сакральный ритуал, как космическая неотвратимость. А сами «Органы» выступают божественной инстанцией.

Специальная проблема — масштабы террора. В их оценке нет единства. Авторы диссидентской ориентации насчитывали десятки миллионов. Позднее официальная статистика назвала цифру порядка двух — трех миллионов непосредственно репрессированных. Можно допустить, что официальные данные ближе к истине256. Пусть цифры занижены вдвое

и уничтожено было «всего» пять-шесть миллионов. Здесь важно отметить, что масштабы террора так же задавались определенной логикой. Исторический смысл был не в физическом уничтожении изживаемых социокультурных целостностей, а в подавлении их самовоспроизводство. Для этого требуется уничтожить некоторое критическое количество, достаточное для подавления самовоспроизводства. Вообще говоря, процессы самоорганизации изменяющегося общества минимизируют прямую деструкцию (избиение, выведения из жизни нетрансформативного человеческого материала) и в этом смысле оптимальны, как ни страшно это звучит. Порядок жертв минимизируется. В соответствии с предлагаемой логикой, террор меньшего масштаба не позволил бы переплавить традиционный пласт общества, либо критически затянул этот процесс (оставил возможность регенерации традиционного мира, а вместе с ним силу, препятствующую преобразованиям), а террор более широкого масштаба был бы излишним.

А дальше — самое главное. Террор задает психологический климат, необходимый для слома воспроизводства нетрансформативного патриархального целого. На фоне террора, который выбивает, по преимуществу, носителей исторической динамики, каждый остро переживает возможность исчезнуть в любую минуту. В этой атмосфере ни о каком противодействии непопулярным мерам правительства не может быть речи. Именно на фоне террора шло подавление традиционного общества и его размывание: коллективизация, консервация в колхозах и уничтожение традиционной деревни. Создавалась ситуация, заставляющая миллионы архаиков в поисках выживания бежать в города и на стройки социализма. Итак, с одной стороны власть избивает людей города и большого общества и это — уступка архаической целостности. С другой, — она активно разлагает эту целостность, используя политические, организационные и психологические предпосылки, возникающие из политики террора. И создает из разлагаемой целостности паллиатов, мигрантов первого поколения, не горожан, но уже и не патриархальных крестьян. Этот новый слой и был итогом, историческим порождением эпохи террора. Он приходит на смену уничтожаемому патриархальному миру. По мере количественного и качественного вызревания названного слоя и превращения его в объемно преобладающий телеология террора исчерпывается. Однажды топка, пережигавшая архаическое целое, погасает. По стране идет инверсия усталости.

Еще несколько слов о мигрантах первого поколения. Интеллигенция по разным идеологическим основаниям склонна отвергать этот слой и снобистски дистанцироваться от него. Между тем, он качественно отличается от патриархального крестьянина. И это — отличия противопоставленного цивилизации до(вне)государственного бытия и существования в лоне цивилизации, пусть и на ее периферии. Отличия дописьменной фольклорной традиции, прямиком восходящей к неолиту и традиции урбанизма. Если уйти от соблазна конструировать идеальный образ патриархального мира из Платона Каратева и мужика Марея, а вспоминать временами и об «Аллилуевой жене милосердной» — отечественная история XX в. предстает в совсем ином свете. Кроме того, и это чрезвычайно важно, посттрадиционный паллиат — саморазрушающийся феномен. На смену бесконечно устойчивому и противостоящему любым изменениям традиционному миру приходит временная, обреченная на самоотрицание, а значит на развитие масса маргинализованных паллиатов и это — огромный прогресс и главное завоевание советской эпохи.

Обращаясь к психологии тех, кто принял революцию и пошел за большевиками — а террор вырастает из умонастроений и ментальности этого слоя общества, — стоит вспомнить одну из маргинальных религиозных традиций, языческих по существу:

Тайна Распутина… заключалась в том, что он убедил царицу, будто добровольно берет на себя грехи всего мира и через падение очищает себя, Мистическое объяснение из арсенала секты хлыстов удовлетворило императрицу. Она читает книгу «Юродивые святые русской церкви» и подчеркивает цветным карандашом те места, где говорится, что у некоторых святых юродство проявлялось в форме половой распущенности257.

Что стоит за этим ходом мысли, откуда текстологически вытекает идея принять на себя грехи мира и через падение очиститься — понятно. Все мы помним притчу о мытаре и фарисее, помним о разбойнике на кресте. Земной путь Христа понимался как подвиг взятия

на себя грехов мира. В православном богословии существует множество утверждений относительно того, что человек неморальный может через раскаяние оказаться ближе к возможности спастись, нежели человек «фарисейского типа моральности». Здесь мы вновь сталкиваемся с логикой инверсии, упомянутой в начале нашего исследования, но в данном случае инверсия мыслится не на уровне социокультурного космоса, а на уровне отдельной личности. Вообще говоря, подобная парадоксальная диалектика пронизывает как раннее христианство, так и православное мироощущение. Однако возникает вопрос, почему к ней охотно обращаются хлысты, юродивые и другие персонажи маргинально-архаического характера?

Да потому, что такой ход мысли позволяет вписать практику, естественную для язычника (блуд, групповой брак, сакральное богохульство, неистовство сатурналий, жертвоприношения), в контекст христианского самоощущения. Да и не только хлыста, но и просто бандита. В данном случае нам представлен модельный образ под названием «Кудеяр-атаман». Пей, гуляй, убивай, неся в душе, понятное дело, искру. А под старость на фоне цирроза печени и хронического простатита снизойдет на тебя чудо раскаяния, и Бог в неизреченном милосердии своем дарует тебе преображение и все спишет. Циничная, на редкость удобная для варвара мифология.

Сама богословская идея, лежащая в основании такого хода мысли, имеет культурологическое прочтение. Прежде всего, она трактует субъекта религиозного переживания как паллиата. Далее, в качестве механизма обретения совершенного состояния, т. е. преображения, предполагается инверсия. Характерно, что рассматриваемая нами идея присуща католичеству и православию, взявшим на себя миссию христианизации варваров. А потому она естественно освящает наличный тип ментальности: паллиативные, поверхностно христианизованные формы язычески-христианского синкрезиса. В протестантизме, который делает шаг по пути изживания архаики и синкретических форм сознания, такое прочтение становится невозможным. В мире же, где консервируется архаик, оно принимается с бесконечным энтузиазмом, вспомним Достоевского.

ТЕРРОР И ФЕНОМЕН ПОЛИХРОННОЙ КУЛЬТУРЫ

В начале главы упоминался аргумент «время было такое». В этой идеи есть свой резон. Существует точка зрения, согласно которой русские, так же как, например, сербы или латиноамериканцы, живут в полихронной культуре. Для периферийных народов и лимитрофных цивилизаций характерен периодический, на фоне массового стресса, переход скачком из нормального хронотопа цивилизации (В) в альтернативный хронотоп догосударственного бытия (А), где работают совершенно иные характеристики космоса, ментальности, где поведение людей кардинально изменяется. Так что обыденная речь схватывает главное: происходит буквально смена времени. Глубинная суть, культурная доминанта этого состояния — разрушение космоса. Такой скачок — не что иное, как восстание попранного, подавленного, но не уничтоженного, живущего в ментальности архаического космоса, альтернативного цивилизации и государственности. Подобный скачок реализуется в момент бунта, погрома, массового убийства, покушения на жизнь носителя иерархии. Как правило, такие состояния кратковременны. Они приходят инверсионно, позволяют осуществить разрушение некоторой нетерпимой реальности, «выпустить пар», т. е. снять напряжение, и столь же инверсионно снимаются. За чем обычно следует покаяние, порка виновных, вырывание ноздрей зачинщиков и возвращение к исходному бытию, откорректированному инверсионным взрывом.

Характерно особое отношение людей, переживших такой скачок, к произошедшему. Существование человека в подавленной, исторически первичной, исходной модальности А, в модальности нормального бытия В не прочитывается и не постигается. Оно, скорее всего, подлежит забвению как тайное состояние, где человек является чистым объектом непостижимых страстей и аффектов. Поведение его и поведение других не поддаются интерпретации, сама же ситуация проваривания в А по возможности подлежит вычеркиванию, убиранию из памяти, табуации. Ситуация А блокирована для анализа априорным священным ужасом, а поведение людей лучше всего характеризуется понятием «одержимость». Одержимость некоторыми тайными, разрушительными для человека силами и аффектами, которые носят потусторонний характер и закрыты для осознания. Такое отношение к состоянию А критериально, оно свидетельствует о двойственности сознания, в котором модальности А и В сосуществуют. На самом же деле, речь идет не о неких непостижимых сущностях, а о вещах, закрытых для осознания психологическими (культурными) блокираторами. Для человека, свободного от компоненты А, состояние безумствования — нормальный предмет исследования. Чрезвычайно интересный, со своей внутренней логикой, но лишенный какого-либо священного ужаса.