Познание России: цивилизационный анализ

Яковенко Игорь Григорьевич

Борьба с Дьяволом возможна лишь до тех пор, пока Рогатый отрицается весь, с порога и безусловно. Советское общество постоянно копировало, догоняло, все время соотносило себя с Западом. Старалось догнать и переплюнуть, быть не хуже. Задачи модернизации делали образ Запада амбивалентным, наделяли его ценными и вожделенными коннотациями. В эмоциональной буре отторжения все сильнее звучали ноты желания, тяги и страсти обладания. Идеология и карающие органы профессионально делали свое дело, постоянно подавляя и пресекая эти тенденции, давя их в зародыше. Но в стратегическом плане борьба с «низкопоклонством перед Западом» была бесперспективна.

Были и другие моменты, задававшие изживание

противостояния и девальвацию образа противника. Политическая злоба дня вела к тому, что образ Дьявола дробился. На должность воплощения Врага назначалась то одна, то другая сила. Инверсии были слишком часты и слабо мотивированы. Из противников, германские фашисты превращались в «заклятых друзей». Английский империализм за одну ночь превращался в союзника и доблестного борца с фашизмом.

Союзники в Великой Отечественной войне — в заклятых врагов Советского Союза. В то же время, вчерашние противники — Восточная Германия, Венгрия и Румыния, войдя в сферу советского влияния, превращались в союзников и друзей. Образ Дьявола, как и образ Бога, должен быть вечным и метафизически неизменным. Дробление Запада, зонирование его на ценностно неоднородные пространства, смены дислокации Вражеского престола подтачивали целостность мифологического восприятия.

Существует определенная логика изживания противостояния. По мере освоения города снимаются и изживаются фобии присущие раннему мигранту. Город, городская цивилизация осваивается не на уровне технологии, а как целостность. Традиционная мифология все более пропитывается позитивными знаниями, замещается более рационализованными версиями мифа. Образ мира начинает усложняться, обретает объем. Город и индустриальная культура диктует рациональные познавательные процедуры, формирует объективистский стиль мышления. Все вместе это вступает в конфликт с мифологией и начинает ее разъедать.

В городах и за их пределами происходили важные социокультурные процессы. Год от года вырастала доля людей, живущих в городе более десяти лет, росло и входило в жизнь поколение, родившееся в городе. Восьмилетнее и среднее образование все более охватывают страну. Малограмотный, абсолютно управляемый мигрант постепенно уступает в объемных характеристиках другим социальным категориям и утрачивает лидирующие позиции. В 50-е годы в городах, захлестнутых миграцией и вычищенных террором, начинает заново формироваться собственно городская культура. «Стиляги» — первая городская субкультура советской эпохи и первые западники — рождаются в недрах пятидесятых. Пик противостояния Западу, падающий на послевоенное десятилетие (45–55 гг.), нес в себе зерна самоотрицания.

Не менее важные для нашего исследования метаморфозы происходили в деревне. Эти процессы в значительной степени определяли перипетии массового отношения к Западу. Ученые, исследующие судьбы послереволюционной крестьянской общины (К. Мяло, С. Лурье), пишут о растерянности и подавленности, о своеобразном ступоре, покорности судьбе и отсутствии потенциала сопротивления, с которой великорусское крестьянство приняло коллективизацию. На рубеже 30-х годов традиционная русская деревня была окончательно сломана и исчезает как социокультурная целостность. Последующие годы были временем «жизни после смерти». Подавленные и дезориентированные наследники великой патриархальной традиции с трудом, пассивно вписывают себя в страшную новую реальность. Сплошь и рядом это вписывание идет на уровне элементарной борьбы за выживание.

По мере того, как Власть давит и профанирует деревню, по мере того, как нарастает чувство безысходности, в деревенской среде кардинально меняется отношение к городу. В сознании советского колхозника доминируют

две идеи — острое чувство второсортности и абсолютной бесперспективности всего, что связано с сельской жизнью, и Город как единственный выход. Бегство в город было бегством от абсолютного бесправия и нищеты государственного крепостного к относительной свободе и достатку городской жизни, которые в той реальности воспринимались как путь к свободе и возможность выжить. Снова, как и в средневековой Европе, воздух города делал человека свободным.

Речь идет об умирании мощнейшего историко-культурного феномена. В 30 — 50-е годы, когда мир российской деревни буквально уничтожался, и социальные перспективы жизни на селе оказались катастрофическими, перед носителями уходящей культуры стала дилемма: либо их дети остаются с ними и, если не погибают, физически, то проживают безысходную жизнь, либо уходят в город, включаются в чужую для своих родителей жизнь, но выживают. Поставленная на грань гибели русская деревня отрекалась от фобии города во имя жизни своих детей. Родители сами, всеми возможными и невозможными путями отправляли детей в город, на завод, в ремесленное училище, по оргнабору на стройки пятилеток, и так далее, лишь бы не оставить их на селе. По существу, это было капитуляцией, признанием исторической смерти патриархальной, противостоящей государству и зрелым формам цивилизации, культуры. Культуры, в которой фобия и неприятие Города и Запада как его воплощения, лежали в самом ядре. Персонажи Мельникова-Печерского — русские староверы середины XIX в. — рыдают и рвут на себе волосы, столкнувшись с необходимостью отправить ребенка в город. Внуки этих крестьян сами отсылали своих детей в города. Патриархальная культура умирала.

Таким образом, кардинально переигрались все фундаментальные параметры социокультурного целого, препятствовавшие и тормозившие включение необозримого мира российской деревни в урбанистическую динамику. Мир города одержал окончательную победу182. Один из ответов на вопрос о телеологии советского периода отечественной истории может быть обретен на путях трактовки советской эпохи как варварский по методам (что соответствовало архаическому сознанию общества) формы подавления и последовательного уничтожения нетрансформативного, тупикового исторического материала. Причем, отрицание Запада как символа города и исторической динамики составляло одну из фундаментальных черт уничтоженного патриархального крестьянства.

УСТАЛОСТЬ

Но со смертью деревни изоляционистская интенция утрачивает питающий ее источник, теряет энергию. Человек городской цивилизации по своему существу не может кардинально противостоять Западу. Природа горожанина, суть городской ментальности ориентирует его на ценности, модели и идеалы, нашедшие свое полное воплощение в Западной цивилизации. Зрелого горожанина нельзя заставить искренне бояться, трепетать и ненавидеть то, что отвечает его культурной онтологии.

Представленное в самой простейшей, огрубляющей модели послереволюционное развитие может быть рассмотрено как последовательное упрощение социальных и культурных структур. Примитивизация образа мира, гомогенизация общества, тотальная идеологизация культуры отрабатывали эсхатологическую парадигму. Однако внутри этого общества объективные процессы вели к функциональному и структурному усложнению. Особенно остро эти проблемы стали после войны. Внешний контекст, а попросту гонка вооружений требовали резкого роста процессов дифференциации на всех уровнях — в культуре, социальной структуре, экономике. Для этого нужна была идеологическая подвижка. Такая возможность представилась со смертью Сталина и реализовалась на XX съезде КПСС.