Позорный столб (Белый август)Роман

Шандор Кальман

— Вот как! — взвился над ревом насмешливый голос Эгето. — Вот как! Скажите-ка это белым!

— Пошли, — буркнул толстый технорук. Он и еще два человека направились к выходу. На несколько секунд они задержались возле группы мужчин, собравшихся вокруг Эгето, и посмотрели на них в упор. Нависла такая напряженная, грозная тишина, что каждый чувствовал: что-то сейчас произойдет. На лбу толстого технорука вздулись вены.

— Убийцы, — прошипел он и сплюнул.

В то же мгновение наборщик Надь размахнулся, прозвучала звонкая пощечина. Технорук взвыл и схватился за стул, на его багровой от прилившей крови физиономии четко выделялся белый

след пощечины. Несколько мужчин тут же рванулись вперед и встали между ними; секунда — и трое уже крепко держали наборщика, а трое других — толстого технорука, хрипящего и скрежещущего зубами от бешенства. Потом обоих отпустили, и толстяк со своими приятелями пошел к выходу. Но в дверях он обернулся и посмотрел на оставшихся налитыми кровью глазами.

— Вот вам и рабочее единство! — иронически заметил сухопарый метранпаж, державшийся особняком.

— С предателями? — спросил буквоотливщик.

Метранпаж промолчал.

В это время вошел комендант дома. Он посмотрел на стол и на стулья, стоявшие в беспорядке, но на людей взглянуть не решался.

— Прошу вас, товарищи, — заговорил он негромко, — прошу вас, освободите зал. Нам следует избегать любой провокации… — добавил он виновато.

— А вы позвоните Пейдлу, — тотчас раздался чей-то насмешливый голос.

— Нас уже из собственного профсоюза выгоняют! — проговорил старый буквоотливщик, и усы его воинственно ощетинились. — Вот до чего мы дожили!

— Позор! — воскликнул Надь.

Комендант развел руками и вышел. В читальном зале наступила тишина. Несколько человек уселись за зеленый стол и принялись демонстративно читать газеты. Два шахматиста с очень мрачными лицами продолжали прерванную партию. Два других шахматиста некоторое время слонялись из угла в угол, затем, что-то пробормотав, не прощаясь и не глядя на других, выскользнули за дверь.

— По крайней мере воздух стал чище, — сказал старый буквоотливщик.

Сидевшие за столом переглянулись. Кто-то засмеялся, но смех этот был невеселый.

— Ушли пятеро, — после длительного молчания констатировал Надь и с горечью засмеялся. — Скатертью дорога! А восемь работяг остались.

— Пролетарское большинство… — добавил Эгето. Он сказал это совсем просто, без всякого пафоса.

Со стен, выкрашенных в темный цвет, на людей взирали портреты прежних председателей и секретарей этого старейшего венгерского профсоюза.

Было уже далеко за шесть вечера, когда Ференц Эгето и Берталан Надь покинули здание профсоюза и вышли на улицу. Эгето страшно устал, глаза его горели от бессонницы. Больше всего на свете ему хотелось сейчас лечь и долго, очень долго спать. Кромка неба на западе сделалась багряной, солнце ушло за будайские горы и посылало оттуда последние лучи, но сумерки еще не спустились. Был час ослепительного солнечного заката, который в этом большом городе бывал еще красивей, чем восход, чем занимающаяся заря. Солнечный закат… На бульварах полным-полно гуляющей публики, террасы кафе, декорированные искусственными пальмами, до отказа набиты посетителями: толстые дядюшки в люстриновых пиджаках, украшенных часовой цепочкой, и в панамах и тетушки мещанского обличья в широкополых шляпах, увитых цветами черешни, пили суррогатный кофе и поглощали неисчислимое количество воды, которую официант неутомимо подносил им.

Демонстрантов теперь уже не было видно. Не более часа на улице будет еще светло, а потом на город спустится вечер, и с ним придет

время закрытия всех заведений. Улицы опустеют; угаснет день, и в наступившей тьме сольется с вечностью воспоминание об этом летнем воскресенье.

Части румынской армии, как стало известно из достоверных источников, достигли окраины города, где их встретила с поднятым белым флагом машина военного министра Хаубриха и бургомистра Харрера; командующий румынской армией заявил, что не имеет приказа о вступлении в Будапешт. В конце шоссе, ведущего из Юллё, румынское командование облюбовало для своих частей кавалерийскую казарму; прошел слух, что даже в том случае, если кто-либо из офицеров румынской армии и войдет в город, то посещение это надлежит расценивать лишь как визит гостя.

— За все это следует благодарить Романелли! — с жаром утверждали дядюшки, сидевшие на террасах кафе. — Антанта ни в коем случае не бросит нас на произвол судьбы, и особенно сейчас, когда у нас воцарилась точно такая же демократия, как на Западе.

— Официант, воды!

Особенным доверием они почему-то почтили Ллойд Джорджа.

— Ночевать можете у меня, — вдруг обратился к Эгето Надь. — Правда, у нас тесновато, больна мама, но…

— Я ухожу, — ответил Эгето.

— Как? — удивился Надь.

— Я возвращусь в В.

— Вас прикончат, — раздельно проговорил Надь.

Эгето молчал.

— Скажите, — спустя некоторое время снова заговорил Надь, — кто вас там ждет?

— Должно быть, никто, — задумчиво ответил Эгето.

Они брели по бульвару, пробираясь сквозь водоворот воскресной толпы. Из кинематографа хлынул новый поток публики, и люди щурились от яркого света и лениво протирали глаза. В начале бульвара Йожефа с четырехэтажного здания Дома печати снимали исхлестанный дождями, полинявший плакат, который висел там с 23 марта.

КРАСНАЯ ГАЗЕТА

ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!

На значительной высоте перед фасадом дома, стоя на мостике, подвешенном на канатах, двое рабочих вращали ручную настенную лебедку и медленно спускались вниз.

— Ишь как торопятся, — негромко сказал Надь, и на висках его вздулись вены.

— Даже в воскресенье! — воскликнул, схватив его за руку, Эгето.

У кафе «Эмке» несколько солдат-инвалидов — один слепой, а другие на костылях — продавали сигареты. Когда Надь и Эгето вышли на проспект Андраши, солнце уже давно провалилось за Буду. Смеркалось. Надь проводил Эгето до Западного вокзала.

— Улица Нап, семнадцать, третий этаж, пять, — сказал он на прощанье и, пожав Эгето руку, расстался с ним.

Постояв на углу перед Западным вокзалом, Надь еще некоторое время смотрел вслед человеку в военном кителе; на конечной станции трамваев, идущих в В., к моторному прицепляли запасной открытый вагон. На углу улицы Кадар китель серого цвета растворился в вечерней мгле…

Один, с тяжелым сердцем, брел назад, к улице Подманицкого, наборщик Берталан Надь, а в ушах его все еще звенел голос Ференца Эгето и звучали слова, произнесенные им менее десяти минут назад: «Мы не можем знать точно, что еще будет… Что вы злитесь? Помалкивайте и держите злость при себе… Почему вы думаете, что это конец?» И затем после короткой паузы: «Борьба, как видно, вступила в новую фазу». Надь помнил даже его взгляд и сжатые губы, когда Эгето после этих слов уже упрямо молчал вплоть до минуты прощанья.