Позорный столб (Белый август)Роман
Шрифт:
— Мой отец — брат господина Эгето, — с мольбой сказала девушка. — И вы не имеете права! — поспешно добавила она.
В этот момент дверь из комнаты отворилась.
— Входите, прошу вас, — сказал любезно Эгето.
Тетушка Терез процедила сквозь зубы что-то неразборчивое, однако взяла со стола лампу и сунула ее в руки Эгето.
— Мое дело сторона, — проворчала она с обидой в голосе.
Итак? — спросил Эгето уже в комнате, после того как поставил лампу и поправил фитиль, который немного коптил.
Он смотрел на упрямую гостью. Перед ним стояла хрупкая девушка чуть выше
— Так в чем дело, барышня? — с нотой раздражения в голосе вновь спросил Эгето и нетерпеливо оглянулся.
Из-под кровати выглядывал угол потертого чемодана.
Девушка щурилась, как это свойственно всем близоруким людям.
— Я не таким представляла вас, — проговорила она. застенчиво.
Эгето пожал плечами. Он не предложил ей сесть и сам продолжал стоять. Он молчал.
На губах девушки появилась виноватая улыбка.
— Вы попали в неприятное положение… — как-то беспомощно начала она. — Но некоторые люди… ваши родственники… мы с удовольствием… — Она остановилась и перевела дыхание.
Эгето слушал ее с неприязнью, однако сдерживал себя и лишь слегка покраснел.
— Как социалистка… — снова начала девушка, делая над собой усилие, чтобы смотреть ему прямо в глаза.
— Вот как! — сказал Эгето. — А чем вы занимаетесь? — Теперь в его голосе прозвучала легкая ирония.
Гостья вздрогнула.
— Я студентка-медичка, — сказала она.
Эгето, не считаясь с правилами хорошего тона, уставился ей прямо в лицо.
— Черт возьми! — воскликнула вдруг девушка. — Что вы меня пугаете? — И она села на стул.
Все это было так неожиданно, что Эгето рассмеялся. И тоже сел.
— Итак? — повторил он.
Снова последовала пауза.
— Мы живем на улице Ференца Эркеля, двадцать семь. В семейном коттедже. — Голос ее сделался хрипловатым. — Отец просил передать вам, что вы можете несколько недель спокойно пожить у нас. Он считает, что за это время тут поутихнет. Ведь демократическое правительство…
— Благодарю, — прервал ее Эгето. — Что с вашим братом?
Девушка вспыхнула.
— Мы не потому… — сказала она. — Отец принципиальный противник всякого насилия, он, знаете ли, мечтатель. Но я сторонница социализма…
Эгето встал.
— Мой брат, — торопливо сказала девушка, — мой брат в Сегеде. Он офицер.
— У вас нет причин благодарить меня, — тихо проговорил Эгето. — Да и не может быть. Вы понимаете? Так и скажите своему отцу. Если бы, паче чаяния, вашего брата осудили на смерть, я в защиту его не сделал бы решительно ничего. Понимаете, решительно ничего! Вы ошибаетесь.
— Мой брат… негодяй, — сказала девушка.
Она почти умоляюще смотрела на Эгето.
Эгето пожал плечами.
— До свидания, — сказал он глухо.
Девушка поднялась и стояла против него еще некоторое время; на миг ему показалось, что она вот-вот разрыдается, но она овладела собой, кивнула ему на прощанье, круто повернулась и вышла. Дверь в комнату Эгето после ее ухода осталась открытой.
«У нее очки не менее пяти диоптрий, —
— Тетушка Терез! — позвал он затем.
Прощанье их было коротким, тетушка Терез погладила Эгето по руке.
— Благослови вас бог, Фери, — напутствовала она его, — будьте осторожны… и дайте о себе знать.
Он взял свой потертый чемоданчик, еще раз бросил взгляд на комнату, в которой протекло без малого три года, полных кипучей деятельности, и вышел.
— Вы довольно долго пропадали, — сказал ему на улице Штраус, — я уже начал беспокоиться. За это время вошла в дом всего одна девушка. Наверно, приходила в гости; если я не ослышался, она как будто плакала. Ух, какая темень!
Было ровно десять часов; в окно, выходившее на улицу, постучали три раза. Старик Штраус осторожно выглянул за дверь и сам открыл ворота. Вошли двое — Богдан и его племянник, белобрысый слесарь-подмастерье, которого Эгето хорошо знал в лицо, так как юноша работал в небольшой мастерской где-то возле муниципалитета.
Богдан, коренастый мужчина невысокого роста, обладавший некогда недюжинной силой, — до войны он был кузнецом и целых пятнадцать лет с помощью огромного молота ковал железо в цехе вагоностроительного завода Ганца на улице Кёбаня, — сейчас выглядел крайне изможденным. Под глазами его залегли черные тени, он тяжело дышал, и из груди его вырывались громкие хрипы; должно быть, у него опять был тяжелый приступ астмы, которая время от времени одолевала его и порой на неделю выводила из строя. Эту астму, так называемую рефлекторную астму, он приобрел осенью 1915 года в России, когда, попав в плен, в течение нескольких недель, грязный, в дырявых солдатских башмаках, тащился от Иван-города по болотам и размокшим лугам на восток. Три года провел он в плену и прибыл домой как раз в день своего сорокасемилетия, в ноябре 1918 года. Он сразу же включился в агитационную работу Коммунистической партии Венгрии.
Богдан и Эгето молча обменялись рукопожатием. Богдан тяжело дышал и растирал грудь. Затем он опустился на стул, стоявший у стола, и краешком глаза посмотрел на своего племянника, слесаря-подмастерья Жигмонда Богдана. Поняв этот взгляд, племянник и Штраус перешли в тесную каморку и закрыли за собой дверь. Богдан и Эгето остались одни.
— Хорошо, что вы вчера вечером не приезжали домой, — без всякого предисловия начал Богдан. — Людей одного за другим высаживали из трамваев!
— Штраус мне говорил, — сказал Эгето.
— Когда-нибудь я окончательно задохнусь, — тяжело проговорил Богдан, пытаясь улыбнуться.
Эгето поднял на него глаза.
— Пора уходить, — сказал он. — Здесь… конец!
Богдан промолчал.
— Чего вы выжидаете? — спросил Эгето.
— Надо уходить в подполье! — сказал Богдан, и глаза его загорелись. — Но мы вернемся, и я… — он не договорил, захлебнувшись кашлем. — Уймись, проклятый, — с трудом проговорил он и, сжимая руками грудь, попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, лицо исказила гримаса, по лбу струился пот, зато глаза продолжали гореть неугасимым огнем. — Я не умру, — наконец отдышавшись, сказал он сухо и махнул рукой.