Позывные Зурбагана
Шрифт:
— Все. Конец нам, — произнесла Христина. Кирилл угрюмо молчал.
— Придется вылезать в ледяную воду? — спросил он меня мрачно.
— Зачем? Подождем попутной. Вытащит нас.
— Здесь глубоко.
— Лед толстый. Лишь бы не вмерзнуть. Сидите спокойно. Хотите, буду читать вам стихи? — Решил я их приободрить.
— Чьи? — поинтересовалась Христина.
— Марины Цветаевой.
— Читай.
Я как раз читал им чудесное стихотворение из цикла «Бессонница», когда на залитой водой трассе показались четыре «Татры».
Крик— Машины! Машины! — закричала Христина, не дослушав Цветаеву.
Нас вытащили через час. Помучились изрядно. Бросили нам трос и тащили, тащили… Сами чуть не провалились.
Выехали на твердую землю. Миновали знакомый мостик.
— Слушай, Андрей, — вдруг засмеялся Кирилл, — ты хоть понимаешь, что работаешь в экстремальных условиях?
— Что? Ерунда какая! Кабину войлоком обили для тепла — и экстремальные условия вам? Черта с два!
— Не понимаю. Единственный сынок у мамы, где ты мог закалиться?
От негодования я так крутанул баранку, что чуть не съехал в кювет.
— Ничего вы не понимаете. Я с шести лет забочусь о маме.
Она же приходила с работы еле живая от усталости. Не она меня, а я ее баловал, сколько умел и мог. Ну, а закалку я прошел у тренера Чешкова, это почище сибирской.
Мы расхохотались и так, смеясь, въехали в Зурбаган. Было восемь вечера, температура 52 градуса.
Все-таки этот рейс был один из тяжелых. Я отвел «Татру» на автобазу, и Кузькин, взглянув на мое лицо, отвез на своей машине в пекарню, сказав, что по пути.
— Прими аспирин и ложись спать, — посоветовал он.
На другой день было воскресенье, и я проснулся аж в одиннадцатом часу. Отоспался за все эти десять суток.
Меня ждала обильная почта: письмо от Маринки, от знакомых ребят и телеграмма для Жени.
После завтрака я решил пойти к Скомороховым и отнести телеграмму. Потеплее одевшись, я отправился к ним.
Аленка с радостным воплем бросилась мне на шею. Я отдал ей подарок — заводного робота — и лишь тогда сообразил, что девочке больше подошла бы кукла. Но Аленка от робота была в восторге, тут же завела его ключиком и пустила расхаживать по полу. («Надо бы два взять — и ей и себе», — подумал я с запоздалым сожалением.)
Передав Жене телеграмму, я стал пока разговаривать с Маргаритой. Она очень благодарила меня за цветы и за то, что я помыл к их приезду пол. Соседка, у которой я брал ведро, была от меня в восторге (еще говорят, молодежь пошла плохая, врут все, сукины сыны!).
Мы посмеялись немного, но тут нас испугал Женя.
— Ритонька! — крикнул он. Заметно побледнев, протянул ей телеграмму. Маргарита прочла и отдала ее мне.
В телеграмме извещали о смерти первой его жены и запрашивали насчет ребенка: заберет ли он его себе или отдать девочку родителям погибшей?
Весьма
Одолев длиннющую телеграмму, я почему-то сначала взглянул на Маргариту. Она как-то странно смотрела на Евгения: он плакал, закрыв загорелое, обветренное лицо руками.
По-моему, вполне естественно, что он плакал. Все же эта Лена была два года его женой, как бы они ни жили, пусть хоть и ссорились. А на Маргариту это произвело не знаю какое впечатление. Я ей показал знаками, что надо бы ей подойти к Жене, но она и с места не сдвинулась.
Но тут Аленка вскарабкалась к нему на колени, прижалась щечкой к его мокрой от слез щеке и стала уговаривать:
— Не плачь, папочка! У тебя кто-то умер, но ты крепись, у тебя есть мы — мама и я. Может, принести тебе лимонаду? В холодильнике есть, целая бутылка.
— Потом, — сказал Женя. Он поцеловал Аленку и пошел в ванную умываться.
— Ты, Андрюша, подожди меня, я скоро приду, вместе все пообедаем. А хочешь, идем со мной.
— Лучше я с тобой, — вскочил я.
— Хочешь поговорить по телефону? — спросила Маргарита спокойно.
— Да. Сначала с Москвой, затем с Кузькиным… чтобы заменил меня на завтра. Сегодня вечером вылетаю в Москву за дочкой. Будут у нас теперь две Аленки — большая и маленькая. Ты не будешь против, я думаю.
— Конечно не буду.
— Аленка, хочешь иметь маленькую сестренку, которую тоже зовут Аленкой? — А ты ее будешь больше любить?
— Одинаково обеих.
— Тогда хочу.
— Ну, вот и молодец!
Женя поцеловал Аленку, Маргариту, и мы вышли.
— А Маргарите было неприятно, что ты плакал, — заметил я на улице.
— Я ведь давно понял, что не люблю Леку, а вот, поди ж ты, заплакал! Все ж таки молодая, жить бы да жить, и на тебе — погибла так глупо. А этот, ее новый муж, сообщил даже, что по магазинам она бегала. Ленка-то хотела, чтоб он удочерил нашу Аленку… Я, конечно, согласия не дал. А теперь хочет спровадить Аленку ко мне. Ну, я этому-то рад. Заберу себе, моя дочь.
Мы управились за час. Женя переговорил с Москвой, забежал к Кузькину — тот обещал заменить его завтра и дал недельный отпуск. И купили билет на девять часов вечера — на самолет.
Обратно мы шли уже не торопясь, и я обратился к Жене со своей просьбой привезти из Москвы небольшую картину Никольского. Она была моя, по завещанию. И я думал подарить ее Алеше в какой-либо его торжественный день, но Христина выходила замуж — за эти полгода она мне стала вроде родной сестры, — и я решил преподнести ей именно этот пейзаж Никольского, ныне прославленного, как свадебный подарок. Алеше я подарю потом другую картину. Мы зашли в кафе, и я дал Жене адрес Ефремовых, у которых хранились эти картины, и написал записку.