Позывные Зурбагана
Шрифт:
Какие-то наговоры на отца. Христине грозило одиночество: вряд ли она выйдет замуж без любви. Даже у Виталия было неблагополучно — он от нас скрывает, что его гнетет. Даже сильный, яркий, талантливый Кирилл, видимо, был одинок. Зачем мама давала ему ту телеграмму? Видно, забыла отца, а когда встретила — все началось снова.
А Женя заплакал, когда узнал о смерти первой жены, матери его ребенка.
Ну, а я… Я был чем-то недоволен в себе, какая-то неудовлетворенность меня грызла… Бросил спорт… Свое фигурное катание. Нет, я не раскаивался, что бросил: менять партнершу, да еще и
Мучит меня другое: какая-то неосознанная тоска. Следовало бы махнуть куда-нибудь подальше на север, где действительно экстремальные условия, но в настоящее время я не мог: у дорогих мне людей были неприятности, а может, и беда. Я походил по комнате — поскрипывали доски — и вдруг решил сходить к Мише. Посмотреть, как он живет, познакомиться с этой тетей Фленой. Он давно меня приглашал к себе.
Я знал, где он живет, и, не задумываясь, отправился к нему. Бревенчатый дом тети Флены нашел без труда — над самым Байкалом. Отперла мне сама тетя Флена. Я сразу узнал ее по описанию Миши. Высокая, статная, лицо почти без морщин, с молодыми, ясными глазами. Ей было за семьдесят лет, но никто не звал ее бабушкой. Только и было в ней старого, что руки — изработанные, с припухшими суставами. На ней был синий сарафан в горошек и светлая кофточка. Белый накрахмаленный платочек прикрывал черные волосы.
Тетя Флена встретила меня как родного. Разохалась, что Миша с Нюрой ушли, «как на грех», в кино, заверила, что они скоро придут, и уговорила раздеться и подождать их.
— Как раз пельмени делаю, поешь. Проходи-ка в зало и там подожди.
Я пошел в «зало»… споткнулся и сел на первый попавшийся стул. На лежанке, накрытой украинским рядном, сидела молодая, сильно загорелая сероглазая женщина в брюках и тонком белом свитере, туго обтягивающем грудь. На шее ее висел кулон из зеленого уральского камня.
Она молчит, молчу и я. Смотрю на нее во все глаза, она тоже смотрит на меня. Поздоровался я, когда вошел, или сразу как бы обалдел, совершенно не помню. Молчание становится невыносимым, но все слова у меня выскочили из головы, словно я забыл русский язык. Никогда еще не чувствовал себя таким идиотом.
К довершению всего я почувствовал, что краснею, и решил идти на кухню помочь тете Флене лепить пельмени, но куда там, ноги у меня словно приросли, и я не мог шевельнуться. Отродясь со мною такого не было. К женщинам я довольно равнодушен, может, всегда был слишком занят — учеба, тренировки. Моей партнершей была Марина, еще ребенок. Ни одна из девчонок в школе мне не нравилась.
А теперь, увидев эту незнакомую женщину, я был, что называется, сражен наповал.
Что со мной случилось? Итак, я молча смотрел на нее. Она вовсе не была красавицей. Глубоко посаженные яркие серые глаза; свежие, как у детей, губы, пожалуй, толстоваты; ресницы у нее были длинные, темные — позавидовала бы любая артистка. Волосы каштановые, блестящие, подстриженные по последней моде. Удивительно хороши у нее были руки: узкие, с длинными пальцами, ногти блестящие, розовые, без малейших следов лака.
Не знаю, сколько
Гость уже тарабанил в окно, потом стал орать во все горло:
— Таиска! Таиска!
«Таиска» только глаза на мгновение закрыла и сжала рот. Минуту спустя «гость» предстал на пороге собственной персоной.
Это был высокий, широкоплечий красавец, здоровый и горластый. Да, он был красив и самоуверен, но как-то сумрачен. Большие стального оттенка глаза смотрели властно и хмуро. Театральный режиссер сказал бы о нем: «прирожденный Петруччио».
Сначала он меня не заметил.
— Таиска, сейчас же марш домой! — скомандовал он.
— Нет, Вася, я совсем ушла от тебя, — мягко сказала она.
— Тася!
Тася вытянула затекшую ногу и стала ее массировать. Муж сел рядом с ней на лежанку, как был, в дубленке.
— Ты пойдешь домой или нет?
— Нет.
— Что ж мне — тащить тебя на руках?
— Это не поможет, Василий.
— А, черт, жарко!
Он разделся и бросил дубленку на стул.
— Слушай, Тася, — он взял обе ее руки в свои, — не ко времени ты это все затеяла. Завтра у нас гости: придут районное и областное начальство, кое-кто из московской комиссии (может, все), руководящий персонал леспромхоза… Как же без хозяйки?
— Устраивай мальчишник.
— Ерунда, большинство придет с женами. А у меня хозяйки дома нет?
— Попроси тетю Флену быть хозяйкой. Она тебя любит.
— Ну, не капризничай, прошу тебя. Подумай, в какое положение ты меня ставишь. Хорошо ты поступаешь?
— Думаю, что хорошо. Ты сам знаешь, что это не каприз, а принципиальность. Кстати, — я уже подала на развод.
— Тася! Завтра ты заберешь заявление обратно.
Он схватил ее за плечи, поставил на ноги. И только тогда он почувствовал присутствие чужого человека и с недоумением посмотрел на меня.
— Кто этот мальчик? — спросил он (нет, каков мерзавец: «мальчик»?!).
Мне очень захотелось выдать ему пару крепких слов, но я смолчал.
— Не вижу никакого мальчика, — сказала милая женщина и снова уселась с ногами на теплую лежанку. Он ошалело взглянул на меня, но не отступился.
— Кто вы? — спросил он строго.
— Андрей Болдырев. А вы случайно не Василий Георгиевич Чугунов?
— Это не имеет значения. Тася, быстро одевайся, и пошли домой.
Я вдруг обрел дар речи… Может, мне не хотелось отпускать ее с ним… Она же подала на развод.
— Зачем вы это сделали, товарищ Чугунов? Вас же теперь никто не будет уважать в Зурбагане.
Он скрипнул зубами и принес шубку жены.
— Одевайся, Тася.
Тася не шевельнулась, а я продолжал:
— Чтоб вызвать комиссию из Москвы для разбора персонального дела коммуниста, надо написать на него нечто чудовищное, а так как этот коммунист Болдырев Андрей Николаевич, отдавший и молодость и здоровье освоению Сибири, и его здесь каждый старожил, каждый первопроходец знает, то из этой вашей затеи, кроме позора для вас лично, ничего не выйдет. Вот и жена от вас уходит, потом уйдут друзья…