ППГ-2266 или Записки полевого хирурга
Шрифт:
Приехали в Калугу утром 24-го, совершенно замерзшие. Как солдаты воюют в такую стужу?
Мы с Тихомировым рассматриваем город с пристрастием — ищем дом для госпиталя.
Длинная вокзальная улица. Все каменные дома сожжены или взорваны. Людей мало. На перекрестках черные дощечки с названиями улиц по-немецки, а ниже — по-русски.
В стороне от проезжей части — немецкая техника. Не так густо, как на снимках в газетах, но попадаются пушки, «разутые» грузовики и огромные гусеничные и многоколесные вездеходы с несколькими рядами сидений для солдат. Я видел в довоенных хрониках, как на них немцы восседали,
Поближе к центру стали попадаться уцелевшие дома. В некоторых уже живут — окна заделаны фанерой и досками, выставлены дымящие железные трубы.
Трупы еще не все убраны — видели несколько, валяются в подворотне, в легких френчах, очень белые лица, и волосы развеваются на ветру. Вот они, «белокурые бестии». Домаршировались. Ищу внутри себя чувства: нет, не жалко.
В центре много целых, но замороженных домов без стекол. Один понравился. Вывеска: «Педагогический институт». Завернули. Стекла выбиты, но не горел. Казарма, что ли, была? На стенах нарисованы забавные картинки — жрут, пируют и похабщина. По углам валяются бутылки из-под вин. Посмотрел — французские. В нескольких комнатах выломаны полы — видны щепки, видимо, рубили на топливо. Груды тряпья, русские деревенские одеяла из лоскутов, дерюги. Кутались. Мебели не видно — всю сожгли.
В одной комнате был штаб. Вороха всяких бумаг, и среди них разбросаны солдатские книжки. Возможно, погибших… Солидные книжки, бумага хорошая. Фотографии — все молодые, умные лица. «Культурная нация». Многие интеллигенты на Западе уповали на эту культуру, когда Гитлер пришел к власти, а вышло вот что. Эти вот красивые молодые люди с хорошими прическами насилуют, жгут, убивают…
Этот дом нам подходит. Нужно немедленно начинать ремонт. Заделать окна, затопить.
Внизу нашли кабинет с целыми стеклами. Выгрузили имущество. Затопили печку, хотели согреться. Безнадежно! Стены так промерзли, что для оттаивания понадобится неделя. Нужно устанавливать времянки — железные бочки. Мы еще опыта не имеем. Да и где искать бочки, трубы?
Мы — четверо врачей — обосновались все-таки напротив, в деревянном домике. Чудные русские люди попались. Первый знакомый, переживший немцев. Старый учитель естествознания. «В Дерпте вместе с Бурденко кончал». Его жена — помоложе, тоже учительница. Приняли нас, как родных. В захламленной интеллигентской квартире было холодно, но терпимо. Вскипятили чай, принесли картофельных лепешек.
С Тихомировым распланировали госпиталь. И началась страда ремонта… Дрова, доски, уборка, плотники, дружинницы, транспорт…
Утром 26-го все изменилось. Приехал начальник ПЭПа и сказал, что дом мал. Вместит триста человек, а нужно шестьсот. Приказал сейчас же принять помещение ЭПа вместе с ранеными. Это оказалось недалеко. Мрачное трехэтажное здание бывшей духовной семинарии. Высокие полукруглые окна заделаны фанерой и досками, во многих торчат трубы, из которых валит дым. Солидный подъезд, большие двери и ряд машин с ранеными. Разгружают. Знакомая картина: носилки, торчащие из-под шинелей шины Дитерихса, согнутые сидячие фигуры с разрезанными рукавами шинелей и белыми бинтами. Сосульки на бровях и ресницах. Стоны, чертыхания, просьбы.
Заходим. Двери с тугой пружиной оглушительно хлопают. Вестибюль со сводчатыми потолками. Темно. Едкий дым, влажный туман. Чуть виднеется свет
— Санитар! Дай каску!
Каску… Немецкие каски вместо подкладных суден… Вон несет санитар сразу две — к двери на улицу. Разыскали перевязочную. Очень большая комната. Такой же дым, туман, холод. Посредине стоит бочка, правда, огонь в ней поярче, труба тянется далеко в окно. Вокруг печки кучи дров, две скамейки. Сидят раненые. Три стола, на них перевязывают одетых. Две сестры устало передвигаются, халаты поверх шинелей, в шапках. Врач в такой же одежде сидит за столиком и заполняет карточки. Двое санитаров обматывают шины справа от входа. Слева стоит автоклав, отгороженный вешалками, на них висят шинели. Санпропускник есть, но заложен ранеными. Воды нет. Пить разносят в консервных банках.
Второй этаж еще почти пуст. Окна заделаны, печки поставлены, кое-где топятся. На третьем этаже потолки ниже, печек нет, окна заделывают солдаты из саперного батальона.
— Мы вам и отопление наладим… Только когда, не знаю. Водопровод в городе не работает еще. Теперь все ясно. Пошли искать начальство ЭПа. Нашли начмеда. Пожилой, измученный, небритый доктор.
— Мне приказано к 12.00 передать раненых. После полудня начинаем работать на новом месте. Начальник уже там.
Передача состоялась. Доктор просто сказал, что в здании лежит около двухсот раненых, ежедневно они, ЭП — будут давать нам еще примерно сто.
Эвакуации пока нет, потому что возят на Алексин, а мост взорван и раненых перевозят по льду… Дрова можно брать где-то около лесопилки, а воду нужно возить в бочках из реки.
— Засим будьте здоровы! Раненые говорят, что бои тяжелые…
Упрашиваю:
— Вы хотя бы сегодня нам не направляйте новых. Только сегодня.
— Не обещаю. Там у нас на новом месте, наверное, еще хуже. Так что… сами понимаете.
Через час они свернули перевязочную и уехали. Напоить. Согреть. Убрать. Накормить. Только потом — не дать умереть от кровотечения, заметить газовую, чтобы ампутировать, выловить шоковых и попытаться помочь. В последнюю очередь — перевязки и профилактическая хирургия.
Начальника нет. Комиссар не знает, не может. Залкинд — тоже.
Пришлось мне командовать. Вызвал хозяйственников, старших сестер и аптекаршу.
Оказалось еще хуже, чем думал. Простыни есть, а подушек нет. Миски есть, ложек нет. Крупы тоже нет. Аптека, оказывается, в обозе. («Никогда больше не доверюсь начальству. Никогда!»)
Начнроду приказал накормить. Рябову — организовать прием.
После этого началась работа. То есть ничего радикального и быстрого не совершилось, но дружинниц привели, поставили на каждую палату по два человека и обязали обслуживать круглые сутки.