Прах
Шрифт:
Добрые поступки чаще всего совершаются из-под палки. Хотела бы я знать, почему…
– …Разве мы с отцом так тебя растили? Мы ли не отдавали последнее, только бы поступила в институт, только бы выучилась, вышла в люди. Я вот неграмотная, всю жизнь маюсь, все для дочери, для кровинушки. Отблагодарила, спасибо…
– Скучно, мам. Помолчала бы.
– Вот как она с матерью разговаривает!
Всплеск рук, покрасневших от работы, распухших – обручальное кольцо так и въелось в безымянный палец. Ох и тяжел
– Это так она с родной матерью разговаривает! Постыдилась бы, ведь из института выгнали, замуж никто не берет – еще бы, кому нужна такая, рук об работу марать не хочет, все стишки царапает…
– Да скучно же.
– Скучно ей!.. – И со слезами: – Скучно ей, видите ли…
Дверь захлопнулась. За дверью исчезли и мать, и летний фартук, и запах жареной картошки. У колодца на снегу стоит Мария без шапки, волосы черными прядями по плечам, ведро утопила. И закрытой двери говорит Мария:
– Господи, как я люблю тебя, мама. Как я люблю тебя.
Первое, что сделала, возвратившись в город, – позвонила Белзе. Трубку сняла Асенефа. Вежливость выдавила из Марии слова, точно зубную пасту из старого тюбика:
– Как дела, Аснейт?
Египтянка ответила:
– Помаленьку. Сестра вот на днях погостить приезжает.
– Манька-то?
– Это ты – Манька, – процедила Асенефа. – А она – Манефа.
Мария легкомысленно отмахнулась.
– Да, я и забыла. У вас же полдеревни все Манефы…
Асенефа помолчала немного. Потом – из той же выморочной вежливости – спросила:
– Ну, а ты как?
Зачастила, тараторка:
– Представляешь, моя мать, вот сумасшедшая баба, потащила меня на дачу. Курятник свой укреплять. Я говорю: работяг наняли, деньги дадены, чего еще укреплять-то? Нет, говорит, надо проследить, сейчас халтурщиков и обманщиков много.
– И правильно, – сухо сказала Асенефа. Одобрила матери марииной поступок. – Народ нынче жулье, за всеми глаз нужен.
За один голос только удавить бы египтянку. Как вату жует.
– В общем, три дня проторчали на холоде, форменный колотун. Кроме сосен ничего не видали. А я ведро в колодце утопила, – похвалилась Мария. Больше ведь все равно говорить не о чем. Асенефа молчит, слушает. – Ух, мать и ругалась. Ей теперь на месяц разговору хватит. Зато съехали в тот же день, воды-то не достать. Ведро вот новое покупать придется…
Поговорили достаточно, чтобы к главному перейти. Мария ждала этой секунды с радостным нетерпением, Асенефа – со злорадством.
– А Белза дома?
– Дома, – мстительным каким-то тоном сказала Асенефа.
Мария помялась немного.
– Можно его?..
– Нельзя.
Как отрубила.
Все, мой он теперь. Ради этого стоило и Белзу потерять.
– Почему
Скандала, сучка, хочешь. Чтобы из-за мужика я тебе в рожу вцепилась – вот чего ты хочешь. А не будет тебе никакого скандала. А будет тебе по грудям и в поддых.
– Он мертв, – сказала Асенефа. – Умер Белза.
Чугунной гирей в грудь Марии ударили эти слова. Она поверила сразу. Ничего не сказала, аккуратно положила трубку на рычаг.
И Асенефа трубку положила. Стояла возле телефона и улыбалась.
…На ко-го ты ме-ня по-ки-и…
Со стены мутно глядел огнем осиянный лик Джима Моррисона. Слушал мариин вой.
Не одобрял.
Утопая в снегу, идет Марта по городу. Белобрыса Марта, коренаста Марта, обременена сыном Марта. От первой любви, в семнадцать лет рожденный, скоро догонит в росте непутевую свою, юную свою мать.
Утром ей Мария позвонила, стучала зубами о телефонную трубку, рыдала, насилу разобрать, чего хотела. А разобрав, так и обмерла. Умер. Ее, Марты, нелегкой жизни утешение.
А она сильная женщина. До чего губительно это для бабы – сильной быть.
Повесила трубку, не стала Марию утешать – что без толку время тратить. Найдется кому Марию утешить. Ей, Марте, перво-наперво денег достать надо. Похороны – вещь дорогая.
Ну, кольцо обручальное, от матери досталось. Марте не пригодится, не выйдет замуж Марта, некогда ей – работа да ребенок всю ее съели, все косточки обглодали. Дубленка еще есть хорошая, из гуманитарной помощи. Продать. Все равно Марте мала, сыну велика, да и покрой девичий. Но на все время надо.
А тело, Мария сказала, так у Асенефы и лежит. Стервятницей сидит египтянка над Белзой, даже в морг отдать не хочет. Так и разложится ведь Белза в постели, глядишь, и хоронить будет нечего.
Да какая Асенефа египтянка? Только и древнего в ней, что имя. Разве ж знала простая вологодская бабушка, когда понесла внучку регистрировать (родителям некогда было, родители лес валили, деньги зарабатывали, а леса в Кадуе знатнейшие, знатнее ливанских кедров), разве ведала простодушная старушка, выбирая девочке из православных святцев имя, что оно означает «посвященная Нейт»?
Нейт – ночь.
Вошла, распростерла руки, перья черные свесились с локтей и плеч до пола, тщательно намытого хозяйственной Асенефой. Прекрасна ликом Ночь, печальна, безжалостна Ночь.
– Встань, моя жрица, моя посвященная, ответь: кто здесь лежит перед тобой на постели, точно спит безмятежно?
– Это мой муж, мой возлюбленный, мой брат.
– Кто смотрит на меня из-за закопченной вентиляцинной решетки, точно из застенка? Кто пылающим взглядом продирается сквозь жирные лохмотья пыли?