Правда о Бебе Донж
Шрифт:
Франсуа поклялся не стонать. Ему сделали два укола морфия, которые не лишили его сознания, и он испытывал чувство стыда, лежа обнаженным, как труп, перед молодой медсестрой. Ему хотелось ободрить, сходившего с ума Феликса, которого врач грозился выставить.
Он закрыл глаза и увидел кусочек бумаги. Он его обнаружил. Он не был больше в больнице Сент-Жан, у канала, а в парке Шатеньрэ, и красный цвет аллеи превратился в огромную, освещенную солнцем лужу. На её фоне ножки садового стола вырисовывались тенью. И там, между двух этих теней находился совсем
Была ли бумажка еще там? Или она потом подобрала ее и сожгла?
— Попытайтесь минуточку полежать неподвижно.
Он сжал губы, но не смог сдержать крик.
И в то же время Феликс вздохнул.
— Мадам Донж у себя?
Он был очень высокий, очень худой, одет в серый костюм из шерсти, плохого покроя, который был, очевидно, куплен в магазине готовой одежды. В руке он держал шляпу, тогда как у доктора шляпа была на голове.
— Вы хотите видеть мою сестру? Она в своей комнате. Если желаете, я скажу ей…
— Скажите, что пришел инспектор Жанвье из дежурной бригады.
Было воскресенье. Комиссар в соседнем городе участвовал в чемпионате по бильярду. Его, находившийся под боком у жены заместитель то и дело отвечал на звонки.
— Ты закрылась?
— Да нет, поверни ручку.
Это была правда. В горячке Жанна повернула ручку в противоположную сторону. Бебе Донж цо-прежнему сидела на своем месте и перечитывала то, что написала.
— Сколько их?
— Всего один.
— Он сейчас меня увезет?
— Не знаю…
— Пригласи ко мне Марту.
— Сестра спустится через минуту…
Доктор тихо разговаривал с инспектором, на которого, казалось, произвел глубокое впечатление хорошо натертый паркет в столовой. На его обуви Жанна заметила небольшую заплату.
— Возьмите мой чемодан из свиной кожи, Марта. Нет, лучше тот, с которым я совершаю авиапутешествия, он более легкий. Положите в него запас белья на месяц, два халата, мои… Ну что вы плачете?
— Ничего, мадам.
— А из платьев…
Она открыла шкаф, чтобы показать, какие платья ей нужны.
— Что касается всего остального, я вам оставила инструкции. Через день пишите мне, чтобы я была в курсе всего, что здесь происходит. Не стесняйтесь писать о малейших подробностях. Где вы оставили мосье Жака?
— Он со своим кузеном и кузиной.
— Что вы ему сказали?
— Что с мосье произошел несчастный случай, но ничего серьезного.
— Что они сейчас делают?
— Жак показывает им, как сегодня утром поймал рыбу.
— Я спускаюсь. Как только соберете чемодан, принесите его мне.
Вид постели вызвал желание броситься на нее, хотя бы на несколько минут.
— Марта…
Горничная зарыдала.
— Вам что, нельзя и слова сказать? Следите за тем, чтобы здесь все оставалось по-прежнему. Следуйте моим указаниям. Понимаете? Есть вещи, которым мосье не придает никакого значения.
— Извините, что заставила вас ждать, господин комиссар…
— Инспектор. Я приехал на время, пока мы не сможем связаться с Парке.
Он вытащил из кармана серебряные часы.
— Они больше не опаздывают? А пока, если позволите, я мог бы приступить к первому допросу…
— Я подожду во дворе? — спросил доктор, который все еще был в костюме, надетом для рыбалки, а его туфли все еще оставляли следы на паркете.
— Как хотите. Ваши свидетельские показания понадобятся и другим тоже.
Инспектор достал из кармана маленькую забавного вида записную книжечку, с которой не знал, что делать.
— Вам будет удобнее в кабинете моего мужа. Извольте пройти за мной.
Разве не мог внезапно остановиться весь этот механизм и тогда она упала бы бездыханная на пол. Но в этом случае, конечно, уже не было бы Бебе Донж.
III
После мерзких страхов, стонов, процедур, ночного пота, после зловонного беспорядка и первых тяжелых часов дня, в больнице стало так спокойно и можно было вытянуться на чистом белье, где вокруг все блистало чистотой: свежайшие простыни, безукоризненно чистый пол, стройные ряды пузырьков на стеклянном столике.
Хождение санитарок, крики больных, которым обрабатывали раны, сменились мягкими шагами монахинь и клацанием их четок.
Франсуа ощущал в себе такую пустоту, которой еще не было в его жизни; он чувствовал себя таким пустым и чистым, как животное, которому мясник выпотрошил все внутренности, а кожу тщательно вымыли и выскоблили.
— Можно войти? Я только что видела доктора Левера, он сказал, что вы спасены.
Это была сестра Адони, которая улыбаясь пришла справиться о состоянии здоровья своего больного. В речи этой маленькой толстушки, насколько Донж мог об этом судить, чувствовался кантальский акцент. Он посмотрел на нее так, как смотрел на любую другую вещь, не чувствуя нужды улыбаться, и сестра Адони, должно быть, обманывалась в этом, как впрочем и другие.
Она, конечно, думала, что он в отчаянии от поступка своей жены или же не любит монахинь. Сестра Адони стремилась его приручить.
— Хотите, я приоткрою окно? С вашего места вы увидите уголок сада. Вас положили в самую лучшую палату, номер шесть. Так что для нас вы мосье Шесть. Потому что мы никогда не называем наших больных по фамилиям. Знаете, в третьей палате несколько месяцев лежал один больной, он вчера выписался, и я вообще не знала его фамилии…
Бравая сестра Адони! Она сделала все, что могла и не сомневалась в том, что если он так на неё смотрел, то потому что видел её без этого серого одеяния Ордена Сент-Жозеф.