Правда о деле Савольты
Шрифт:
— Я даже завидую тебе в чем-то, Хавиер. Твой эмоциональный накал делает жизнь не такой однообразной и противной.
— Пока этот эмоциональный накал, как ты изволил выразиться, доставляет мне только одни страдания. Я искренне убежден, что мое положение не из завидных.
— Но даже зная то, что с тобой произошло, я охотно поменялся бы с тобой местами. Конечно, все это пустая болтовня. Что тебе на роду написано, того не изменишь, даже если это нам не по душе…
— Ничего не поделаешь, приходится с этим мириться…
Молодой врач в белом халате, забрызганном кровью, проходивший
— А вы что здесь делаете?
— Я разбил голову, — объяснил Перико Серрамадрилес.
— Но, по-моему, вам уже оказали помощь, не так ли?
— Как видите.
— Тогда идите домой. Здесь вам не казино.
— Сейчас, доктор.
— А вы что разбили? — обратился он ко мне.
— Ничего. Моя жена пострадала от несчастного случая, и я жду результатов осмотра.
— Хорошо, можете остаться, но не путайтесь под ногами у санитаров с носилками. Ну и ночка! И это называется праздником Иоанна Крестителя.
Он удалился, бранясь и строя недовольные гримасы.
— Придется идти, — сказал Перико. — Я позвоню тебе потом, узнаю, как дела. Держись!
— Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен за все.
— Оставь, дружище, и заходи к нам в контору.
— Обязательно. Как там Кортабаньес?
— Ничего.
— А Долоретас?
— Ты ничего не знаешь? Она серьезно больна.
— Что с ней?
— Не знаю. Ее лечит какой-то столетний эскулап. Если он ее не доконает, будет просто чудо.
— На какие же средства она живет, если не работает?
— Кортабаньес время от времени посылает ей немного сентимов. Ты бы навестил ее. Она будет очень рада. Ведь она относилась к тебе как к сыну.
— Обязательно зайду, честное слово.
— Прощай, Хавиер, желаю счастья! Я всегда к твоим услугам, можешь на меня рассчитывать.
— Спасибо, Перико, я никогда не забуду то, что ты для меня сделал.
Перико Серрамадрилес ушел, и время потянулось медленно. Но вот появился врач и пригласил меня в кабинет.
— Как ее самочувствие, доктор?
— Она спаслась чудом, но пока еще в очень тяжелом состоянии. Ей необходим хороший уход и забота. Есть болезни, перед которыми медицина бессильна, все зависит от воли пациента. Это именно такой случай.
— Я готов сделать все, что необходимо.
— Скажите откровенно, вы убеждены, что она не хотела покончить с собой?
— Абсолютно убежден, доктор.
— У нее нет причин для волнений? Вы не ссоритесь между собой?
— О, нет, доктор. Еще не прошло года, как мы поженились.
— И тем не менее, насколько я понял, этой ночью вы веселились вне дома и оставили ее одну, не так ли?
— У нее болела голова, а я не мог не пойти на вечеринку, куда нас пригласили. Нам очень не хотелось расставаться, но мы не ссорились. Я уверен, это просто несчастный случай. Невероятный, признаю, но ведь несчастные случаи всегда таковы.
Доктора позвали. Он должен был оказать помощь другим пострадавшим, и разговор сам собой оборвался. В полдень явился Макс.
— Сеньор Леппринсе интересуется здоровьем сеньоры.
— Скажите сеньору Леппринсе, что моя жена чувствует себя хорошо.
Я возблагодарил бога за то, что у него хватило такта самому не прийти в больницу,
— Сеньор Леппринсе говорит, что все расходы возьмет на себя.
— Сейчас мне не до этого! Что еще?
— Ничего.
— Тогда оставьте меня одного, пожалуйста, и передайте сеньору Леппринсе, что если будут какие-нибудь новости, я уведомлю его.
— Ясно.
В последующие дни мне ничего не было известно ни о Леппринсе, ни о его людях. Только сеньор Фольятер зашел ко мне на несколько минут, принес небольшую коробку шоколадных конфет, рассказал, что все служащие предприятия молят бога о скорейшем выздоровлении Марии Кораль. Но все это было уже позже. А в то утро, когда солнце взошло уже довольно высоко, меня снова пригласил в кабинет врач и спросил, не хочу ли я видеть Марию Кораль. Я сказал, что хочу. Предупредив меня, чтобы я с ней не разговаривал, он провел меня в палату, освещенную проникавшими туда сквозь окна солнечными лучами. Палата с высокими потолками, узкая и длинная, походила на вагон поезда. В ней двумя рядами выстроились кровати, на которых покоились больные. Мертвую тишину нарушали печальные стоны, вздохи, всхлипы. Мы прошли сквозь двойной ряд кроватей, и доктор показал мне на одну из них. Приблизившись, я увидел Марию Кораль: кожа ее пожелтела, став почти зеленой, руки лежали поверх простыни, напоминая лапки мертвой птицы. Дышала она с трудом, прерывисто. От волнения у меня сдавило горло, и я дал понять доктору, что хочу уйти. Уже в коридоре он сказал мне:
— Сейчас вам лучше всего отправиться домой и попытаться уснуть. Выздоровление ее будет медленным и потребует от вас немало сил.
— Мне бы хотелось побыть тут. Я не буду мешать.
— Я вас понимаю, но вы нуждаетесь в отдыхе. Сделайте это ради нее.
— Хорошо, доктор. Я оставлю вам помер своего телефона. Звоните в любое время.
— Не беспокойтесь.
— И спасибо за все.
— Я лишь выполняю свой долг.
В моей жизни, полной предательства и лжи, этот великодушный человек был маяком среди мрачного моря.
При виде пустой квартиры у меня сжалось сердце. Я обошел комнаты, прикасаясь к предметам, которые вызывали в моей памяти отдельные события, напоминая о разных мелочах, и спрашивал себя, что же теперь с нами будет, какой неожиданный поворот произойдет в нашей жизни? И с горечью размышлял о том, что могло побудить Марию Кораль к самоубийству. Немного вздремнув — сон был коротким и беспокойным, — я в тот же вечер снова явился в больницу. Там все оставалось по-прежнему: те же пустынные коридоры, те же врачи, обменивавшиеся короткими репликами, те же монашки, скользившие по тенистой галерее с подносами, уставленными пузырьками и медикаментами. Однако лишенная прежней сутолоки, больница приобрела присущую ей академичность и строгость. Врача я застал в кабинете. Он сообщил, что Мария Кораль чувствует себя лучше, и позволил мне навестить ее, попросив при этом, чтобы я действовал на нее благотворно и поднял ей настроение. Я вошел в палату и нерешительно приблизился к своей жене. Мария Кораль лежала с закрытыми глазами, но не спала. Я окликнул ее, она взглянула на меня и слабо улыбнулась.