Правда о деле Савольты
Шрифт:
Я отдохнул немного и, когда решил, что силы вернулись ко мне, попытался встать. Но не мог пошевельнуться. Ноги не слушались меня, тело болело. Сделав несколько шагов, я рухнул на землю. Мне стало страшно, что здесь может никто не проехать: забастовка практически прервала движение транспорта по дорогам. Со стороны ближнего леса до меня донесся угрожающий вой. Я свернулся калачиком и застыл в ожидании, готовый к той же участи, какая, наверное, постигла Марию Кораль.
Я уже почувствовал первые признаки оцепенения (возможно, воображаемые), как вдруг до меня донесся издалека ни с чем не сравнимый шум мотора. Я вскочил и встал посредине шоссе, собираясь преградить путь любому, кто окажется за рулем, будь то сам дьявол.
Волнистая поверхность
Когда грузовик подъехал ко мне достаточно близко, я увидел у него по бокам плакаты и прочел: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДНАЯ ЛЮБОВЬ!» В машине оказалось семь женщин: одна совсем еще молоденькая, другая пожилая, а все остальные в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Все, кроме той, которая сидела за рулем, помещались в кузове. Они играли в карты, ели, пили вино и курили дешевые сигареты. Все были сильно накрашены, надушены, в крестьянской одежде с глубоким вырезом и не стыдились выставлять напоказ оголенные до колен ноги. Помню, что самую младшую из них звали Эстрелья [53] , а самую старшую — Демокрасия [54] .
53
Звезда (исп.).
54
Демократия (исп.).
Грузовик остановился, и мне предложили сесть в кузов. Я кое-как примостился там — места было очень мало, — и грузовик снова пустился в свой утомительный путь. В ответ на мою благодарность за гостеприимство старшая от имени всех заявила, что незачем их благодарить, а тем более унижаться, так как настала свобода и теперь все принадлежит всем, все люди братья и каждый сам себе король.
— Если захочешь есть или пить, скажи нам, и мы постараемся накормить и напоить тебя по мере наших возможностей. А если захочешь потом удовлетворить свою страсть, то можешь выбрать из нас любую.
Откровенно говоря, слова ее меня несколько ошарашили. Я взял у них бутерброд с колбасой и немного вина, но отказался воспользоваться остальной частью их предложения, ссылаясь на свою усталость, что, впрочем, вполне соответствовало истине.
— Прошу вас, не сочтите мои слова за оскорбление, — объяснил я, — но я только что лишился самого дорогого для меня существа на свете.
Все стали выражать мне сочувствие, а та, которую звали Демокрасией, даже осмелилась заявить мне, что в таком случае я могу найти утешение сразу у всех. Но, встретив решительный отпор с моей стороны, они оставили меня в покое.
Между тем грузовик ехал без остановки среди невозделанных полей и красноватых скалистых гор, заросших кустарником. Над нами сгустились сумерки, и те, что играли в карты, убрали колоду и стали петь. Демокрасия и Эстрелья (на мой взгляд, ей было не больше пятнадцати лет) начали посвящать меня в суть своей деятельности. Я не очень хорошо уяснил для себя их объяснения, однако понял, что они отправились в путь, как только началась забастовка, проповедуя свободную любовь словом и делом. Они уже объехали довольно большую часть области и обратили в свою веру немало прозелитов. Мне дали прочесть
«Бедный труженик угнетается теми, кто богат и не работает, но у мужчины есть средство, хотя и прискорбное, отомстить за то порабощение, которому он подвергается, угнетая в свою очередь доставшуюся ему женщину; а у этой женщины нет никакой возможности излить свою душу, и она вынуждена мириться с голодом, холодом и нищетой, порожденной буржуазной эксплуатацией, и вдобавок терпеть грубую, оскорбительную тиранию мужчины. И это еще женщины счастливые, привилегированные, баловни судьбы, потому что тридцать-сорок процентов всех женщин гораздо несчастнее этих, ибо наше общество устроено таким образом, что оно лишает их права быть женщиной или, что одно и то же, доказать, что они женщины.
О ЖЕНЩИНА! Вот подлинная жертва гнусного общества. Вот истинный объект проповеди благородных апостолов».
— Эти замечательные, возвышенные слова принадлежат одному из учителей анархизма, — сказала хорошенькая Эстрелья, глядя на меня ясными бездонными глазами.
— Своим поведением мы намерены доказать мужчинам, что заслуживаем понимания и равноправия, — поддержала Демокрасия.
Я не знал, что и подумать. Сначала я принял их за самых вульгарных проституток, которые приспособили свое ремесло к духу времени. Но вскоре воочию убедился, что за проведение своих идей в жизнь на практике они не брали денег, разве что принимали еду, вино, сигареты или какую-нибудь мелочь вроде платочка, чулок, букетика цветов или портрета Бакунина. На протяжении всего нашего путешествия я поочередно считал их то комедиантками, то сумасшедшими, то святыми.
Шесть дней нашего пути до Барселоны носили, я бы осмелился сказать, буколический оттенок. Днем мы ехали по сельским местам, ночью спали в стойлах ферм, обитатели которых оказывали нам отеческий прием. Мы спали на соломе, укрывшись одеялами, любезно предоставленными нам хозяевами. Правда, заснуть было не так-то просто, потому что деревенские парни, зная о морали своих гостей, без конца наведывались в нашу общую спальню и поднимали шум.
Но миссионерки свободной любви казались неутомимыми. Наутро, сразу же после завтрака — отменного куска ветчины или колбасы, парного молока и свежего хлеба, — мы снова пускались в путь. Разумеется, я вел теперь машину как бы в благодарность за их доброе отношение ко мне и еду, которой они со мной делились. Но при этом, разумеется, я оставался в стороне от их пропагандистской деятельности. Если вдруг на пути нам попадались забастовщики, мне приказывали притормозить, пассажирки выскакивали из грузовика, вступали в беседу, раздавали листовки со своим воззванием к женщинам, а потом уединялись с мужчинами в кустах, оставляя меня одного или в общество стариков. В дороге я завел множество знакомств и получил изрядную дозу философских наставлений. Вопреки моим ожиданиям, прозелитизм охотно принимался мужчинами, как холостыми, так и женатыми, и к семерым проповедницам свободной любви всегда относились с величайшим уважением и учтивостью.
Наконец мы добрались до Барселоны. Она произвела на меня трагическое впечатление. То, что в сельской местности было раскрепощением и радостью, в городе было насилием и страхом. Отключение электричества погрузило разнородное городское скопище в мрачный лабиринт улиц, где скрывалось любое вероломство и могло неосмотрительно раскупаться любое злодеяние. Если при свете дня город был царством проповедников равенства и братства, то по ночам он превращался в неоспоримое господство нищих, проходимцев и хулиганов. Закрытие магазинов, отсутствие продовольственных товаров, привозимых из сел и деревень, лишили жителей самых необходимых продуктов, и мошенники, пользуясь этим, взвинчивали цены на черном рынке, превращая покупку хлеба в самую настоящую трагедию.