Правда о втором фронте
Шрифт:
Вечером того же дня нас погрузили в просторные лондонские автобусы, доставили в порт на Темзе, и ровно в десять часов военный транспорт «С-190» тронулся вниз по течению. Соседи по конвою — королевские гусары, ныне оседлавшие танки, — провожали нас оглушительным криком, швыряли вверх береты, пытались что-то петь. К мосту, который высился в 200 метрах впереди, подошли неправильно, пришлось дать обратный ход. Гусары подняли свист, завопили: «Не в ту сторону движетесь! Прямо вперед!» Словно повинуясь крикам, судно задержалось на полминуты, затем медленно двинулось вперед. Гусары восторженно заорали: «Счастливого пути!», «До скорой встречи в Берлине» Через минуту и их транспорт оторвался от причалов и пошел за нами. В густеющей тьме пароходы тихо пробирались
Утро пасмурное, ветреное, застало нас в устье Темзы. Похожее на большой залив, оно отгородилось от моря огромной стальной решеткой. Здесь собрались десятка три-четыре судов. Над ними плавали цинкового цвета баллоны воздушного заграждения. По ту сторону решетки лениво, словно для собственного удовольствия, курсировали эсминцы и истребители, охранявшие нас.
Лишь в полдень конвой тронулся дальше. Одно за другим суда разворачивались в заливе и выходили за ворота. Конвой вытянулся на несколько миль. Справа от нас едва виднелся берег, скрывавший свои очертания за мутной пеленой тумана; между берегом и нами, подобно скворешням, поднимались над водой огневые бетонированные гнезда, охраняющие побережье от непрошеных гостей. Слева, прикрывая нас с моря, вытянулась густая цепочка эсминцев и истребителей. Еще дальше шло несколько крейсеров, которым было приказано провести в полной сохранности наш драгоценный конвой через Дуврский пролив. Я не сказал еще, что с нами шла танковая дивизия. До самых сумерек суда пробовали оружие: палили из орудий, зенитки и ракетные установки усердно плевались огнем и железом в мирные облака.
В сумерках, после ужина на скорую руку, я пошел на корму, где меж легких танков и броневиков расположились бойцы разведывательного бронебатальона. Внимательно разглядев мои корреспондентские погоны, солдаты уселись снова на брезенте, освободив мне место: они всегда охотно встречали корреспондентов. Завязался разговор о войне, о советском наступлении в Белоруссии, сообщение о котором только что передавало радио, о самолетах-снарядах, о возможности немецкого нападения на наш конвой. В последнее почти никто не верил, во всяком случае противника никто не боялся: авиация немцев была занята на Востоке, а их морской флот не мог состязаться с английским.
— За чистое небо над Англией надо благодарить русских, — сказал радист, сидевший справа от меня. — С начала германо-советской войны немцы тут только редкие гости, а не завсегдатаи, как прежде. Помните сентябрь сорокового года? Небо было полно этих проклятых джерри, а солнце целыми днями пряталось за дымовой завесой: горел Лондон, да как еще горел…
Никто не отозвался; лица солдат помрачнели при одном воспоминании о тех днях. Я решил, что настал подходящий момент, чтобы поставить им вопрос, который интересовал меня. Объяснив солдатам, что каждый из нас совершает сейчас своего рода переход через Рубикон (пришлось сделать короткое историческое отступление), я спросил:
— Зачем вы высаживаетесь на европейском континенте?
— Ну, это ясно, — быстро ответил радист, — помочь русским разбить джерри.
— А с какой целью?
Долгое и трудное молчание. За кормой шумела волна. Над нами в облаках появилась большая луна, скользящая прямо вниз. Она то выглядывала, то исчезала, и лунная дорожка на воде то вытягивалась далеко во мрак ночи, то меркла.
— Фу ты, — отозвался, наконец, кто-то за моей спиной, — так просто, а не скажешь.
Молодой капрал пустился в рассуждения о бесчестной алчности немцев, которые не могут найти себе покоя в Европе и портят жизнь мирным людям. Но это не давало ответа на мой вопрос. Шофер бронеавтомобиля, в мирной жизни — молочник, видел цель в отмщении немцам за разрушенные английские города. Штабной писарь, до войны — подручный своего отца в маленьком меховом магазинчике, читавший, как он случайно признался, «Дэйли мейл», полагал, что было бы рискованно следовать
Замечание писаря задело людей за живое. Радист решительно высказался против антисоветских опасений. Молочник вспоминал, что русские никогда не приносили англичанам вреда, тогда как немецких бед нельзя было обобраться. Капрал считал, что правильнее будет держать в определенных рамках и немцев и русских.
Несколько детализируя вопрос, я спросил, что каждый из них ждет для себя от вторжения в Европу, от победы союзников. Я спросил всех десятерых по очереди. Семеро дали пессимистические ответы. Они, конечно, понимали великое значение победы союзников над немцами: она несла народам благословенный мир, отнятый немцами. Но они вовсе не ожидали, что их социальное и материальное положение улучшится после войны. Наоборот, они опасались, что, возвратясь домой, не найдут даже того, что имели до войны. Бывший чертежник обреченным тоном заявил, что они уже теперь ни на что не годны, кроме как ползать, подобно ящерицам, на животе, стрелять на бегу да падать на землю с необычайным проворством. Дома тем временем подрастет поколение, которое не знает всего этого, но будет уметь чертить, делать хорошие вещи, работать. Молочник не соглашался: после войны он рассчитывал найти даже место шофера автобуса или такси: он ведь приобрел в армии профессию.
Из трех «оптимистов» один служил до войны клерком в экспортной фирме, где он, чтобы продвинуться по службе, должен был изучать французский язык. Парень надеялся во Франции найти недостающую ему разговорную практику. Сын лавочника ожидал расцвета бизнеса. Радист верил в то, что, изгнав немецких фашистов, народы рассчитаются со своими отечественными реакционерами (он назвал их популярным в Англии словечком — тори), простой народ поумнеет, не допустит больше войн и займется устройством своих и без того запутанных дел.
Чертежник, выругавшись, безапелляционно заявил, что ничего подобного в Европе не случится, ибо народам все равно не дадут жить так, как они того хотят. Тем же раздраженным тоном он рассказал, что группа его товарищей в Италии намеревалась помочь итальянцам «демократизироваться». Солдаты ходили на собрания итальянских крестьян и горожан, выступали с речами против фашизма и реакции. Они советовали выбирать старостами в деревнях и мэрами в городах левых, в том числе коммунистов. Но военные власти, по просьбе союзного военно-оккупационного управления, немедленно положили этому конец. Солдатам пригрозили военным судом, если они не перестанут «вмешиваться во внутренние дела Италии».
— Ад на их голову! — ругался парень. — Нас заставляют проливать кровь за «освобождение» той или иной страны, но нам запрещают вмешиваться в политику.
— Значит, имеются две политики: одна — это политика тех, кто воюет, другая — тех, кто приказывает, — обобщил радист.
— Но мы-то за которую воюем?
Молочник поскреб подбородок и вздохнул:
— Об этом лучше не думать, когда приближаешься к опасности: уж очень паршивое это чувство, когда даже не знаешь, за что умрешь…
Разговор оборвался… Воцарилось невеселое молчание. Все всматривались в ночь. Впереди, справа, возникли знаменитые «белые скалы Дувра». Они то мутно белели под луной, то исчезали, словно прячась за занавес, когда быстрые облака закрывали луну.
В Дуврском проливе немецкие батареи пытались обстрелять наш конвой. Им ответили береговые батареи Дувра и пушки наших крейсеров. Перестрелка, не принесшая никакого вреда, стихла так же неожиданно, как и началась.
К утру мы вышли на просторный морской «проспект» между Англией и Нормандией. «Проспект», движение по которому было таким же оживленным, как в Лондоне на Пиккадилли, с обоих боков прочно огораживался частым кордоном эсминцев и истребителей, над ними барражировали самолеты. Навстречу нам шли грузовые суда, десантные лодки, поднимая высокую волну, мчались истребители и корветы.