Правда жизни

Джойс Грэм

Кэсси не хотелось участвовать в начавшемся дознании, и она вышла в сад за домом выкурить сигарету. Из сада ей видны были три городских шпиля. Шпиль церкви Святого Михаила, на который она поднималась (или думала, что поднималась) в ночь бомбежек, был самым высоким. Она села на скамью, поставленную отцом много лет назад, и устремила взгляд на заросший сорняками сад. Вдруг откуда-то из коричневой земли, зеленой травы и далеких шпилей перед ней снова возник отец. Он ласково смотрел на нее, но на этот раз без улыбки. Печально

покачал головой и исчез, и, хотя он уже много раз являлся ей, сейчас она вдруг расплакалась.

Вскоре из дома вышел Уильям и увидел в саду Кэсси.

– Подвинься чуть-чуть, – попросил он. Кэсси подвинулась. Поднося зажигалку к сигарете, он спросил:

– Кэсси, ты плачешь? Не надо. Все это так только. Я ведь не думаю того, что наговорил. Хочу извиниться.

– Я не об этом, – сказала Кэсси.

– А о чем же?

– О папе. Он был такой грустный. Он всегда такой печальный. И сейчас ему, наверное, грустно.

Уильям надул щеки и потянул пальцами брюки на коленях. Говоря с Кэсси, всегда нужно напрягать мозги.

– По-моему, дед не так уж и грустил, насколько я помню.

– Уильям, ты счастлив?

– Господи, Кэсси, чего это ты?

– Счастлив или нет?

– Нет. Правда, в последнее время я думаю про это. И прихожу к выводу – ну и что, что нет счастья? Я все больше думаю: а может быть, и не нужно в этой жизни все время быть счастливым.

– Что же тогда нужно?

Уильям едва заметно улыбнулся:

– До этого я еще не додумался. И в этом тоже ничего страшного, правда?

– Ну да. Уильям, что ты там такое говорил про Гордона? Во время войны. Это все не так. Я его видела в ту ночь, когда бомбили. Видела, чем он занимался.

Уильям потушил сигарету.

– Лишнего сказал. Хреново мне в последнее время. Извинюсь перед ним, как увижу. Ну что, пойдем в дом?

Кэсси поднялась и пошла за Уильямом, но перед дверью оглянулась – нет ли отца. Его и след простыл.

Эвелин и Ина собирались уходить. Олив расставляла посуду, Юна и Том одевали близнецов.

– Вот так вернулись домой, – сказала Марте Бити.

– Главное – вы снова с нами, – ответила Марта. – А потом, одни возвращаются, другие встречают – им ведь тоже себя показать надо.

28

Фрэнк и Кэсси остались у Марты. Бити и Бернард тоже пожили у нее пару месяцев, но перед Рождеством решили снять квартиру в переулке Пейнз-лейн, ближе к городу. Оба нашли преподавательскую работу в Союзе образования рабочих – считали, что должны отработать предоставленные им возможности. И хотя они не стали бы направлять своих воспитанников в Рэвенскрейг, оба верили в то, что пролетариату нужно образование. В конце концов, кто-то должен возглавить неизбежную революцию, которая последует за крахом капитализма.

Но в Ковентри до конца капитализма было еще далеко. Послевоенные фабрики перековывали мечи и копья не на орала и серпы,

а на гражданские самолеты и «седаны» восьмой серии. Восстановление шло полным ходом, хотя и не всегда так, как задумал главный архитектор.

– Это неправильно, – говорил Бернард. – Они его совсем не слушают.

Они стояли в недавно построенном торговом районе в центре города и дрожали в зимних пальто. Здесь было найдено компромиссное решение задуманной пешеходной зеленой зоны с магазинами, и на Смитфорд-стрит, там, где автомобильное движение планировалось запретить, проложили новую дорогу.

– Не надо нам было отсюда уезжать, – с горечью сказала Бита. – Нужно было остаться, пройти в Совет и драться до последней капли крови. Зря только время потеряли на дурацкие игры в этом Рэвенскрейге.

– Мы с тобой вряд ли погоду сделали бы, – грустно сказал Бернард. – Сдается мне, кое-кто набил себе кошелек.

– А кое-кто получил на лапу, – добавила Бити.

– А кое-кому в карманы позалезали, – подхватил Бернард.

– А кое у кого задницу облизали.

– Как-как?

Бити пожала плечами. И вдруг засмеялась:

– Пойдем в «Золотой крест», пива хочется. В этом-то старинном пабе рядом с разрушенным

собором, за парой кружек пива, поругивая оскандалившихся архитекторов, дельцов, у которых везде все схвачено, продажных членов Совета, испортивших дело возрождения Ковентри, Бити и Бернард и решили, что будут выдвигаться в Городской совет.

Через несколько дней после застолья по поводу возвращения блудных детей Уильям снова пришел к Рите.

– Я ненадолго, – сказал он.

Рита провела его в гостиную. Когда он попытался обнять ее, она прижала ладонь к его груди и немного отступила.

– Уильям, я так не могу: забегаешь на минуту, а потом ищи ветра в поле.

Уильям рухнул на диван, почесал в затылке, посмотрел на нее. Его ноздри затрепетали. Потом он взглянул на фотографию Арчи, стоявшую на каминной полке.

– Ты ни в чем не виновата. Ни в чем. Рита села рядом с ним, положила руку ему на колено.

– Я по ночам плачу.

– Правда?

– Да. Плачу, потому что до сих пор по Арчи тоскую и по тебе тоже. Ты со мной и не со мной. Мы как будто вместе – но мы не вместе. Ты так устроил, я теперь только и делаю, что о тебе думаю, но быть с тобой не могу.

У Уильяма опять защекотало в носу. Он обвел взглядом комнату, словно пытаясь найти решение, ища подсказки – что ей ответить.

– Рита, чем-то у тебя тут попахивает.

– Ты очень романтичен!

– Говорю, как есть.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что это от меня? – засмеялась Рита.

– Ну конечно, не от тебя. В доме чем-то.

Он снова быстрым взглядом окинул комнату. Остановиться было не на чем. Обычные безделушки, портрет Арчи и цветок в горшке на каминной полке.

– Иди ко мне, дай я тебя обниму.