Правда
Шрифт:
– Вы на них работаете?
– Вроде как… С ними… – промямлил Уильям.
– А нам, видимо, остается умирать от голода?
Сахарисса стояла перед ним, задыхаясь. На ее теле были и другие прекрасно вылепленные детали, которые никогда не выходили из моды и чувствовали себя как дома в любом столетии. Она явно считала, что строгие старомодные платья сглаживают производимый ими эффект. Она ошибалась.
– Послушай, мне от них не отвернуться, – сказал Уильям, пытаясь не пялиться. – В смысле, от гномов, и не отвертеться.
– Вы понимаете, что Гильдия Граверов будет вне себя от ярости? – спросила Сахарисса.
– Ну… да. – Неожиданная идея встряхнула Уильяма сильнее, чем пощечина Сахариссы. – Это довод. А ты не хочешь, э, официально выразить эту точку зрения? Ну, знаешь: «“Мы вне себя от ярости”, – говорит представитель… то есть представительница Гильдии Граверов».
– Зачем? – подозрительно спросила Сахарисса.
– Мне очень нужно что-нибудь написать в следующий выпуск, – в отчаянии объяснил Уильям. – Послушай, ты не можешь мне помочь? Я могу платить тебе… двадцать пенсов за новость, а мне их нужно не меньше пяти в день.
Сахарисса открыла рот для гневного ответа, но тут в дело вмешалась математика.
– Доллар в день? – спросила она.
– Больше, если заметки будут длинными и хорошими, – выпалил Уильям.
– Для этих ваших писем?
– Да.
– За доллар?
– Да.
Она смерила его недоверчивым взглядом.
– Но вы же не можете себе этого позволить? Я думала, вы сами получаете всего тридцать долларов. Вы дедушке рассказывали.
– Все слегка поменялось. Я, честно говоря, сам еще до конца не осознал.
Сахарисса все еще глядела на него с сомнением, но присущий всем жителям Анк-Морпорка интерес к маячащему в далеком будущем доллару постепенно брал над ней верх.
– До меня, бывает, доходят слухи, – начала она. – И… что ж, запись новостей? Полагаю, это приличная работа для дамы, так ведь? Практически культурная.
– Э… да, что-то вроде.
– Я не хотела бы заниматься чем-то… неподобающим.
– О, я уверен, что это подобающее занятие.
– А Гильдия ведь не станет против этого протестовать, так? Вы, в конце концов, занимаетесь этим уже несколько лет…
– Послушай, я – это просто я, – сказал Уильям. – Если Гильдия будет выражать протест, ей придется разбираться с патрицием.
– Ну… хорошо… если вы уверены, что это приемлемая работа для молодой дамы…
– Тогда приходи завтра в печатню, – сказал Уильям. – Думаю, мы сможем составить еще один новостной листок за несколько дней.
Бальный зал все еще сохранял былую ало-золотую роскошь, но погрузился в затхлую полутьму, в которой укрытые тканью канделябры походили на призраков. Огонь стоявших в центре свечей неярко отражался в зеркалах на стенах; когда-то эти зеркала, должно быть, добавляли залу блеска, но со временем покрылись какими-то странными пятнами, и теперь отражения свечей
Господин Штырь прошел уже половину зала, когда понял, что слышит только свои шаги. Господин Тюльпан свернул куда-то во мрак и теперь стягивал покрывало с чего-то стоявшего у стены.
– Да чтоб меня… – сказал он. – Это же, ять, настоящее сокровище! Я так и подумкал! Подлинный, ять, Инталио Эрнесто. Видишь, какое перламутровое покрытие?
– Господин Тюльпан, сейчас не время…
– Он всего шесть таких изготовил. О нет, они его, ять, даже не настраивали!
– Проклятье, мы же вроде как профессионалы…
– Возможно, ваш… коллега захочет получить его в подарок? – осведомился голос из центра зала.
Кольцо свечей окружала полудюжина кресел. Они были старомодными, и спинки у них выгибались назад и вверх, образуя крутые кожаные арки, которые, предположительно, должны были защищать от сквозняков, но теперь еще и укрывали тех, кто в этих креслах сидел, глубокой тенью.
Господин Штырь здесь уже бывал. И еще в прошлый раз проникся уважением к тому, как тут все устроили. Те, кто находился в круге свечей, не могли разглядеть тех, кто сидел в креслах, и в то же самое время находились на виду.
Теперь же ему пришло в голову, что такая расстановка кресел означает еще и то, что сидящие в них не видят друг друга.
Господин Штырь был крысой. Его вполне устраивала такая характеристика. У крыс множество достоинств. И эта расстановка была придумана кем-то, мыслившим в точности как он.
Одно из кресел сказало:
– Возможно, ваш друг Нарцисс…
– Тюльпан, – поправил господин Штырь.
– Возможно, ваш друг, господин Тюльпан, захочет получить клавесин в качестве части вознаграждения? – спросило кресло.
– Это, ять, не клавесин, это, ять, вирджинал, – прорычал господин Тюльпан. – Одна, ять, струна на ноту, а не две! А называют его так, потому что это ятский инструмент для барышень!
– Надо же, а я думал, это просто старое пианино, – удивилось одно из кресел. – Простите, а как он может быть инструментом для барышень, если он…
– Это просто инструмент для барышень, – мягко объяснил господин Штырь. – А господин Тюльпан – не коллекционер произведений искусства, он просто… ценитель. Оплату мы возьмем камнями, как и договорились.
– Как пожелаете. Пожалуйста, пройдите в круг…
– Клавесин, ять, – пробормотал господин Тюльпан.
Новая Контора вошла в круг свечей и предстала перед незримыми взглядами кресел.
И вот что увидели кресла.
Господин Штырь был низеньким и худым, а голова у него, как у настоящего штыря, была немножко великоватой. Его можно было назвать не только крысой, но и хлыщом; он редко выпивал, следил за питанием и считал свое тело храмом, пусть и слегка непропорциональным. Еще он выливал слишком много масла на волосы и расчесывал их на пробор, вышедший из моды лет двадцать назад; черный костюм его был засален, а маленькие глазки постоянно двигались, ничего не упуская из виду.