Правдолюбцы
Шрифт:
— Ей сейчас очень тяжело.
Роза вздохнула: достижение сестринской близости с Карлой — тяжкий труд. Большинству братьев и сестер — как бы далеки они ни были друг от друга — удавалось сплотиться под знаменем борьбы с родителями, которые «достали». Но Карла отказывалась присоединяться даже к самой мягкой критике в адрес Джоела и Одри. В этой неколебимой дочерней преданности Розе чудился некий трагизм. Супруги Литвиновы были не слишком внимательны к своим детям и менее всего к старшей дочери, поэтому ради рассеянной родительской похвалы Карле приходилось прилагать куда больше усилий, чем остальным. Но, как
Под безжалостными лампами дневного света кафетерий выглядел уныло. Сестры взяли подносы и поплелись вдоль волнистой стойки, разглядывая содержимое пластиковых коробов. Карла застряла у блюда с посеревшими сырными булочками.
— Не стоит их брать, — сказала Роза. — Наверное, они здесь уже неделю лежат.
Искоса поглядывая на сестру, она отметила, что Карла еще больше располнела. Лишние подбородки умножились, и даже походка изменилась: Карла теперь переваливалась на ходу, слегка отклоняя назад спину. Роза обиделась бы, скажи ей кто-то, что она придает чересчур важное значение внешности. Наоборот, физическую красоту она ни в грош не ставила и чувствовала себя неловко, когда ее смазливая наружность вызывала у незнакомцев внезапную и беспочвенную приязнь. Более того, красивые люди представлялись ей чуть ли не участниками какого-то надувательства, от которого сама она изо всех сил старалась откреститься. Однако полнота Карлы была не эстетической проблемой, но этической. Эти объемы свидетельствовали об отвратительной прожорливости, то есть о фундаментальном дефиците самоуважения.
В надежде подать добрый пример Роза переместилась к фруктовому отсеку. Изучив корзинку со сморщенными яблоками и почерневшими бананами, она нехотя выбрала слегка помятый апельсин. Карла уже расплачивалась, в том числе и за сырную булочку. При приближении сестры она поспешно сунула булочку в сумку.
— Ого! — воскликнула Роза, заглянув в битком набитую сумку сестры. — Похоже, ты готова к любым чрезвычайным ситуациям. — Углядев банку с тальком, она спросила: — А зачем ты этоносишь с собой?
Карла покраснела и захлопнула сумку.
— Это… ну, для ног. Когда я долго хожу, на бедрах… с внутренней стороны… появляются потертости.
— А-а. — Роза силилась не показать, насколько она шокирована. — Да, просто кошмар.
Наверху они Обнаружили, что Джоела привезли с обследования и поместили в палату интенсивной терапии. У его постели стояли Одри и Ленни.
— Ты не останешься здесь надолго, милый, — говорила Одри, когда в палату вошли Роза и Карла. — Вечером я позвоню доктору Сассману, и мы перевезем тебя в университетский медцентр.
Джоел неподвижно лежал на кровати, седые волосы липли к черепу влажными желтоватыми прядями, из широких рукавов больничной рубахи, словно языки колокола, торчали узловатые руки. В глубине души — в той ее части, где Роза оставалась ребенком, — она надеялась, что отец силой духа одолеет телесный недуг. Она воображала, как он сядет в постели, примется балагурить и укрощать медперсонал в привычной манере громогласного командира. Но в этом полуживом,
— Ты уверен, что все это тебе пригодится? — игривым тоном спрашивала Одри, имея в виду трубки, густо облепившие череп, рот и запястья Джоела. — По-моему, ты просто решил выпендриться… — Не закончив фразы, она набросилась на Карлу: — А ты чего ухмыляешься?
Роза взглянула на сестру. Угодливость Карлы не обходилась без побочных осложнений, и одним из них было бессознательное подражание окружающим: она имитировала выражения лиц, а иногда перенимала обороты речи и акцент. Сейчас сестра с таким увлечением наблюдала за тем, как их мать натужно изображает оптимизм, что физиономия невольно расплылась в глуповатом жалостливом веселье.
— Прости, — попятилась Карла. — Я не хотела…
— Бог ты мой, — прошипела Одри, — завязывай краснеть, как отшлепанная задница. Уж кто-кто, а ты должна знать, как ведут себя у постели больного.
— Отстань от нее, мама, — тихо сказала Роза.
Одри продолжала испепелять взглядом Карлу:
— Давай, поговори с ним!
— Мама, оставь ее в покое, прошу тебя, — повторила Роза.
— Что ты сказала? — Одри выпрямилась во весь рост и обернулась к младшей дочери.
— Ты срываешься на Карле. Это несправедливо.
— Все хорошо, — пробормотала Карла, — честное слово…
Одри сложила руки на груди:
— Выходит, ты осчастливила нас своим присутствием только затем, чтобы поучить меня хорошим манерам?
— Я лишь говорю, что необязательно быть такой сукой, Карла этого не заслуживает, вот и все.
— Не ссорьтесь, — чуть не плача попросила Карла.
Одри шагнула к Розе:
— Ты назвала меня сукой?
— Я только… — Нижняя губа Розы мелко задрожала.
— Пошла вон, дрянь! — взвизгнула Одри.
Роза не шевелилась.
— Ну же! — заорала ее мать. — Катись отсюда!
Роза медленно направилась к двери.
— Вот-вот, проваливай! — крикнула Одри, когда Роза выходила из комнаты. — Хотя бы от одной дуры отделались!
Пока Роза была в больнице, прошел дождь, и, когда она шагала к метро, кипя от возмущения и переизбытка эмоций, деревья на Генри-стрит роняли ей на голову ледяные слезы. Ее мать невыносима. Невыносима.На старости лет Одри превратилась в деспота-параноика, который в любом пустячном неповиновении видит зародыш масштабного бунта. Ты бросаешь в нее камешком, она отвечает огнем из гаубицы. Того, что случилось в больнице, Роза ей никогда не простит.
Она свернула на Кларк-стрит, и тут зазвонил ее мобильник. Звонил Рафаэль из Центра для девочек.
— Ты как? — спросил он. — А твой отец?
— Трудно сказать. Он все еще без сознания.
— Фигово. Хочешь, я приеду в больницу?
— Нет. Я иду домой. Мы с матерью поругались, и она меня выгнала.
— Что?
— Она измывалась над Карлой, я попросила ее прекратить, и она взбесилась.
— Она тебя выгнала?