Правила игры
Шрифт:
«Он малый недооцененный! — рассказывал Федор Максимыч обалдевшим зрителям и собратьям по цеху, сбившимся в кучу. — Три года в армии служил, но послан был каким-то генералом!.. Впоследствии кого-то заложил! Пять лет сидел!..»
В ложе раздался громкий ропот.
— Занавес! — взвизгнул режиссер.
И занавес упал, словно гильотина, оборвав короткую актерскую жизнь Безродного.
Учитывая все обстоятельства, Федор Максимыч отделался легким испугом: исключением из рядов ВЛКСМ и позорным изгнанием из труппы. Хотя в органы его пригласили.
— Пять лет, говорите, сидел? — усмехнулся на допросе полковник КГБ, листая
— Спасли меня две вещи, — вспоминал мой тесть преданье старины глубокой. — Талант и чутье полковника. Подобное дело могло обернуться даже для ведущего скверно. Я убедил его, что у меня дикция нарушается в стрессовой ситуации, отчего букву «т» я начинаю произносить как «х». «Эхо у меня с дехсва! — говорю. — Вы, ховарищ полковник, хак и запишихе!»
— Половым тебе надо с такими дефектами работать! — поморщился тот. — Артист! Давай повестку!
Теперь, я думаю, многие бывшие коллеги позавидовали бы Федору Максимычу и с радостью поменялись бы с ним местами.
Выйдя на Невском из такси, я глубоко вдохнул питерский воздух. Запах его резко отличается от столичного. Запах периферии, да простят мне подобную дефиницию патриоты этого замечательного во всех отношениях города, ибо нет в ней ничего оскорбительного для слуха патриотов. Чувствуя какой-то подвох в формулировке: «Важнейший после Москвы культурный, научный и промышленный центр страны», многие обитатели Санкт-Петербурга любят навязывать москвичам свое первенство, чему я лично был неоднократным свидетелем.
«Наш город лучше! — утверждают его обитатели. — Он цивилизованней и более стильный! А ваша Москва — это большая деревня!»
«Не вопрос!» — деликатно протестуют москвичи.
«Мы — законодатели моды и всего что ни есть!» — горячатся питерские.
«О чем речь!» — сопротивляются, как могут, столичные жители.
«У нас кипит вся культурная жизнь!» — настаивают бывшие ленинградцы.
«Кто б спорил!» — возражают московские.
Их пассивная позиция в извечном споре на тему «где — кипит, а где — не кипит» вполне объяснима: центру, в отличие от нецентра, не надо доказывать, что он — центр. А поскольку двух центров в границах одной замкнутой окружности нет и быть не может, то и заочное соревнование как-то само собой москвичи считают выигранным. Отсюда снисходительное отношение к «поверженному» сопернику.
Что до меня, то я люблю этот город. Люблю его монументальность, пропорциональность, грациозность, и даже снобизм коренных петербуржцев мне чем-то импонирует. Как за отсутствием реального героя место его в сознании толпы замешает актер, исполняющий героическую роль, так и снобизм после вырождения потомственной аристократии становится чуть ли не основным признаком породы.
Покинув «Пассаж» уже в новой темно-синей сорочке, сером костюме от Пьера Бальмана и сером же английского производства пальто, я купил букет в прозрачном кульке и пешком отправился на улицу Рубинштейна. Там, в доходном когда-то доме с порталом, отделанным лепными украшениями, проживала семья Безродных. По широкой лестнице со стертыми ступенями я взошел на два пролета и, верно, секунд на тридцать утопив кнопку звонка, приготовился к долгому ожиданию. В краткий период нашей совместной с Дарьей московской жизни дверь я всегда открывал собственным ключом. Звонка Дарья, как правило, не слышала. Как правило, она разговаривала
Я вышел на улицу и зашагал в сторону Литейного, где в одном из глухих переулков размешался театр-студия «На задворках». Притормозив у входа, я прочитал на стене афишу: «Сто лет одиночества». Пьеса в 3-х актах по мотивам романа Габриэля Маркеса». Напротив имени Урсула» было через многоточие напечатано: «Дарья Безродная».
На вахте в студийном фойе дежурила худенькая дама, вооруженная вязальными спицами.
— Вам кого?! — спросила дама, окинув меня мимолетным взором.
Дама считала петли, а занятие это требует сосредоточенности.
— Добрый день! — Я поклонился. — Безродная Дарья в театре?
— Вы кто?! — задала она тот же вопрос несколько иначе.
— Пресса. — Для солидности я предъявил ей свою записную книжку. — Еженедельник «Шведский стол». Положительная рецензия на две полосы в рубрике «Звезды мирового масштаба».
Дама с вязаньем, посмотрев на меня чуть более заинтересованно, вставила ноги в музейные войлочные тапочки без задников.
— Последите, — сказала она и зашаркала по паркету мимо пустой раздевалки в глубь театра.
А я, как было велено, остался следить.
— Так и знала, что это ты! — Дарья стремительно пересекла фойе и бросилась мне на шею. — Стол, думаю, какой-то! Наверняка Сашка опять чудит! Это мне?! Очень мило!
Окунув лицо в кулек с букетом, Дарья вручила его подошедшей вязальщице:
— Это вам!
— Ну что вы, Дарья Федоровна! — зарделась та.
— Берите, берите! — отмахнулась Дарья. — У меня много! А что ж ты не позвонил?!
«Все ясно, — догадался я. — Если я и беседовал с Дарьей всего несколько часов тому назад, то Урсула, естественно, об этом знать не обязана».
— Так вышло, — стал я оправдываться. — Решил вот навестить проездом из Швеции.
— Почему из Швеции?! — как бы между прочим поинтересовалась Дарья, подкрашивая губы у зеркальной стены фойе.
— С невестой знакомился, — брякнул я, о чем сразу и пожалел. — По объявлению.
— И что?! — Рука с помадой застыла в воздухе. — Она лучше меня?
— Да, — сказал я. — На четыре сантиметра.
Расстроенная Дарья, вместо того чтобы опустить бордовый цилиндрик в сумочку, протянула его вахтерше.
— Спасибо, Дарья Федоровна! — Польщенная дама убрала помаду в ящик тумбочки.
Через мгновение Дарья успокоилась и повеселела.
— Это потому, что я без каблуков! — объяснила она, выходя на улицу. — Где твоя машина?!
— А я без машины! — сознался я.
— Ничего! — Дарья великодушно улыбнулась. — Я рядом живу!
На ходу натягивая перчатки, она взялась декламировать:
— «Так беспомощно грудь холодела, но шаги мои были легки! Я на правую руку надела перчатку с левой руки!..»