Правило четырех
Шрифт:
— Кроме того, — добавляет Пол, — что устраивало твоего отца, устроит и меня, верно?
Та же мысль приходила в голову и мне, только означала немного другое: если туда попал мой отец, то попаду и я.
— Да.
— Так что ты думаешь?
— О твоем решении поехать в Чикаго?
Пауза. Похоже, я что-то не понял.
— О том, чтобы нам поехать туда вместе.
Вверху скрипят половицы — словно звуки из другого мира.
— Почему ты раньше ничего не сказал?
— Не знал, как ты к этому отнесешься.
— Будешь работать по той же программе, что и он?
— По мере возможности.
Я вовсе не уверен, что смогу прожить еще пять лет, преследуемый
— У тебя есть другие варианты?
Снова пауза.
— У меня только два варианта: Тафт и Мерлотти.
Я понимаю, что он имеет в виду: их объединяет «Гипнеротомахия».
— Найти помощника нетрудно, — говорит он. — Меня бы устроил и неспециалист. Батали, например. Или Тедеско.
Писать диссертацию по «Гипнеротомахии» для неспециалиста — то же самое, что для глухого сочинять музыку.
— Тебе нужно ехать в Чикаго, — как можно искреннее говорю я.
— Значит, ты собираешься в Техас?
— Еще не решил.
— Знаешь, дело ведь не в нем…
— Знаю.
— Ладно, — примирительно говорит Пол. — Сроки ведь у нас одни и те же.
Два конверта лежат там, где я их оставил, на его столе. На том самом столе, за которым Пол и приступил к разгадке «Гипнеротомахии». Я представляю отца в образе ангела-хранителя, повисшего над плечом Пола. На протяжении стольких ночей этот ангел вел его к цели! И все это время я был совсем рядом, спал на нижней кровати.
— Пора отдохнуть, — с тяжелым вздохом говорит Пол, и я слышу, как он поворачивается на бок.
— Чем собираешься заняться утром?
— Нужно спросить Ричарда насчет тех писем.
— Хочешь, чтобы я сходил с тобой?
— Нет, это касается только меня.
На этом разговор заканчивается.
Пол, судя по дыханию, засыпает быстро. Я был бы рад последовать его примеру, но мысли не дают покоя. Интересно, что сказал бы отец, узнав о появлении — спустя многие годы! — дневника портового смотрителя. Возможно, это облегчило бы его одиночество, которое, как мне кажется, он всегда ощущал, работая над тем, что значило столь мало для столь немногих. Наверное, многое изменилось бы, узнай он, что его сын в конце концов пришел к тому же.
— Почему ты опоздал? — спросил я у него в тот вечер, когда отец пришел только ко второй половине моего последнего баскетбольного матча.
— Извини. Задержался.
Мы собирались вернуться домой на машине. Он шел чуть впереди, а я смотрел на его затылок с непричесанными волосами. Стоял ноябрь, но на нем была легкая курточка, которую он надел, наверное, по ошибке, сняв не с тех «плечиков» в шкафу.
— Что задержало? — не отставал я. — Работа?
Под работой понималась «Гипнеротомахия». Я предпочитал пользоваться эвфемизмом, чтобы не произносить название, не раз становившееся предметом шуток моих друзей.
— Нет, не работа, — спокойно ответил он. — Пробки на дорогах.
Как всегда, возвращаясь домой, отец слегка, на две-три мили, превысил скорость. Меня эта привычка, это робкое проявление непокорности закону, эта стыдливая демонстрация независимости раздражали с тех самых пор, как я сам получил водительские права.
— По-моему, ты играл хорошо, — сказал он. — Сделал два блок-шота.
— Я провел на площадке пять минут. Сказал тренеру Эймсу, что не хочу больше играть.
Отсутствие паузы показало, что для него мое заявление не стало большой неожиданностью.
— Уходишь? Почему?
— Умные берут у сильных, — ответил я, предваряя его реплику. — Но высокие отбирают у маленьких.
Впоследствии он, наверное, винил себя, как будто
Помня об этом, я пытаюсь представить, что стало бы для него самым большим подарком. Сон уже забирает меня из этого мира, когда ответ приходит в неожиданно четкой и ясной форме: моя вера в его идолов. Именно этого он всегда хотел: чувствовать, что мы объединены чем-то перманентным, знать, что мы неразделимы до тех пор, пока верим в одно и то же. Я же изо всех сил старался, чтобы такого не произошло. «Гипнеротомахия» в моем восприятии стояла в одном ряду с баскетболом, уроками музыки и растрепанными волосами у него на затылке — это был ряд его ошибок. Когда это произошло, когда я утратил веру в его книгу — и он понял, что это случилось, — мы разошлись и дальше только отдалялись друг от друга, хотя и садились за один обеденный стол. Отец сделал все, чтобы завязать узел покрепче, узел, который никогда не развяжется, а я все же ухитрился его распутать.
Надежда, сказал мне однажды Пол, выбравшаяся из ящика Пандоры последней, после того как беды и несчастья уже разлетелись по миру, есть самое лучшее и самое последнее из всего существующего на свете. Без нее остается только время. А время толкает нас в спину, как центробежная сила на центрифуге, выталкивая, вытесняя нас, пока мы не исчезнем во тьме забвения. Наверное, думаю я, это единственное объяснение того, что случилось с нами, того, что случилось с Тафтом и Кэрри, и того, что случится с нами четверыми, хотя мы и кажемся такими неразлучными. Таков закон движения, физический факт, дать научное название которому мог бы Чарли, явление, ничем не отличающееся от стадий белых карликов и красных гигантов. Подобно всему во Вселенной, мы с самого рождения обречены на то, чтобы расходиться, двигаться по несовпадающим траекториям. Время — всего лишь мерило нашего разъединения. Если мы частички в море бесконечности, оторванные от изначального единого целого, то наше одиночество — научно объяснимое явление. Мы одиноки пропорционально нашим годам.
ГЛАВА 16
Летом после шестого класса отец отправил меня на две недели в лагерь для сбившихся с пути бойскаутов с целью, как я понимаю сейчас, вернуть сына в ряды достойных значка сверстников. За год до того я был лишен галстука за то, что обстрелял зажигательными ракетами из пластиковых бутылок палатку Уилли Карлсона, а если точнее, за то, что не раскаялся в содеянном даже после того, как узнал о крайней слабости мочевого пузыря Уилли. Прошло немалое время, и мои родители втайне надеялись, что неблаговидный поступок их сына уже забыт. Скандал с двенадцатилетним Джейком Фергюсоном, поставившим на широкую ногу торговлю порнографическими комиксами и превратившим скучнейшее пребывание в лагере в доходное и познавательное предприятие, отодвинул мое преступление в тень и понизил мой статус злодея. Отец и мать полагали, что двухнедельное пребывание на южном берегу озера Эри восстановит мое честное имя.
Доказательство ошибочности их ожиданий последовало уже через девяносто шесть часов. В середине первой недели начальник отряда привез меня домой и, не сказав ни слова, отбыл во гневе. Я был с позором изгнан из славных рядов за то, что обучал своих товарищей непристойной песенке. В трехстраничном, изобилующем эмоционально окрашенными прилагательными письме директор лагеря поставил меня в один ряд с самыми скверными рецидивистами штата Огайо. Сомневаясь в значении слова «рецидивист», я рассказал родителям о том, что сделал.