Право хотеть
Шрифт:
— Ну, Алешка так Алешка, — легко согласился я. — Толь, а Толь? Сам сделал?
— Кого?
— Буратинку, — кивнул я на куклу. Встретил Толькин взгляд и тут же поправился: — Ну, то есть, Алешку.
— Сам.
— А чего тогда с мордашкой намудрил? Одел вон как хорошо, а с лицом схалтурил.
Толик промолчал и прижал куклу крепче к себе.
— Зачем он тебе?
Шарманщик опять промолчал, а кукла отвернулась от меня и обняла Тольку тонкими палочками-ручками.
Неловкую тишину прервало появление кудрявой белобрысой девчушка лет пяти с пломбиром на палочке в руке. Она непосредственно
— Дяденька, как зовут вашего мальчика?
Толик ответил не сразу, и вышло у него хрипло:
— Алеша.
— А можно, мы с Алешей немножко поиграем?
Шарманщик медленно кивнул. Девочка взяла буратинку за руку и повела к маме, беседующей по сотовому за соседним столом.
Толик долго смотрел на детей; глубокие морщины прорезали его лоб, и он стал казаться гораздо старше, чем еще несколько минут назад. Потом достал бумажник из внутреннего кармана плаща, раскрыл его, бережно вынул фотографию и осторожно, будто хрупкую драгоценность, протянул мне. Я взглянул на нее — и вздрогнул.
С фотографии на меня смотрел буратинка. Такой, каким он мог бы быть, если бы грубо намеченные черты его лица выстругал талантливый мастер. И если бы буратинка был не куклой, а живым шестилетним мальчишкой.
Чувство непоправимой беды накрыло меня штормовой волной.
— Он… — начал было я — и не смог закончить.
Толик молчал. И это было именно тот случай, когда молчание говорит больше любых слов.
…Девочка привела буратинку обратно шарманщику и вернулась к маме. Я смотрел, как деревянная кукла с плохо вырезанным лицом шестилетнего мальчишки деловито взбирается к Толику на колени, и чувствовал, что мои надуманные обиды, мелкие разочарования и жалость к себе отступают, растворяются и уходят, уступая дорогу чему-то другому. Чему-то большому, теплому, доброму и… очень хорошо знакомому.
Я прислушался к себе — и будто какой-то переключатель щелкнул внутри. Всё встало на свои места. Встало так просто и так закономерно, что оставалось только удивляться — как это я раньше не увидел? Ведь я столько носил их с собой, столько рассматривал, столько передавал… Только ни разу не получал сам.
«Утешение».
«Облегчение».
«Надежда».
Дальше со мной случилось то, что обычно называют откровением.
Если деревянная кукла, в которую простой человек вложил боль потери и нерастраченной любви, может вызвать во мне столько чувств, как же так получилось, что я, существо, наделенное, по человеческим меркам, волшебными возможностями, ни разу не попытался создать чувства сам?
Как же я так долго не понимал, что на заводе мне давали только оболочку — оболочку чувств? Пусть и не осознавая этого, но наполнял ее я. Я сам. А стоило мне услышать, что я больше не работаю «случайным встречным», не получаю чувства с завода — и я сдался…
Как это, однако, по-людски: человек вмиг забывает о главном — о своих талантах, умениях и способностях, стоит лишь забрать у него инструменты.
Но теперь — теперь всё будет по-другому.
Если уж буратинка может, то я и подавно смогу.
И начну прямо сейчас.
Я посмотрел на Толика. Все его чаяния, все его желания и мечты — все они были передо мной как на ладони. Я поочередно создавал «утешение», «облегчение», «радость»,
Я никогда не доставлял его раньше — оно было редкостью, потому не знал, каково оно на ощупь, как выглядит, как передается. Но это меня не остановило.
Я все равно создал его. Создал, подержал в руках — и оставил Толику.
Чудо.
Потом земля почему-то ушла из-под ног, и мир закружился калейдоскопом уже отданных и еще не созданных чувств.
Когда я немного пришел в себя, то с удивлением обнаружил, что стою у сурового замка — завода, станки которого якобы отливают чувства. У входа, с улыбкой на лице, меня поджидал отец. Он молча распахнул двери, приглашая внутрь.
Никаких станков там, разумеется, не было. Мое внимание немедленно привлек прозрачный хрустальный паркет, под которым далеко внизу лежало широкое полотно земли. Стоило сфокусировать взгляд — и полотно, разворачиваясь, приближалось, так, что можно легко увидеть любого человека. Со всеми его чаяниями, желаниями и потребностями.
Я настолько увлекся созерцанием этой картины, что не сразу обратил внимание на то, что такой суровый, с редкими узкими бойницами снаружи, изнутри замок был пронизан светом. Я оторвал взгляд от прозрачного паркета и посмотрел на отца. Над его головой, парило, излучая свет, сияющее облако. Как и над головами всех тех, кто находился сейчас внутри замка. Все они вглядывались в хрустальный паркет, создавали самые разные чувства и посылали их вниз.
Я проследил за некоторыми.
Из наполненной строгим молчанием библиотеки выбежал зевающий студент. Посмотрел, как искрится в свете вечерних фонарей первый снег — и вдруг улыбнулся светлой радостной улыбкой.
Держа за руку внучку, усталая бабушка шла в магазин. Она как раз проходила через стиснутый многоэтажками двор, когда из распахнутого окна какой-то квартиры до нее донеслась мелодия. Бабушка остановилась и прикрыла глаза, погружаясь в музыку — звуки старой песни вернули ее на миг в счастливые времена молодости.
Солнечный луч пробился сквозь неплотно задернутые шторы и игриво пощекотал волосы нежащейся в воскресное утро в кровати девушки. Она поднялась, распахнула тяжелые занавески — и в комнату хлынуло утро. Девушка зажмурилась, подставляя лицо под волны света — и вдруг, раскинув руки, закружилась по комнате, весело, без причины смеясь и думая о том, как же мало порой надо для счастья.
Я поднял глаза на отца.
— А для чего же тогда все эти доставки и «случайные встречные»? — обратился я к нему.
— Они для тех, кто еще не нашел свой ответ.
Я помолчал. Затем все-таки спросил:
— Значит, я нашел?
Отец не ответил, только кивнул на что-то за моей спиной. Я обернулся — и в первый момент ничего не увидел. Только потом разглядел свое отражение в узком окне-бойнице.
У меня над головой парило облачко.
Людской поток несся мимо него день за днем, а он все стоял и стоял на берегу уличной реки и крутил старую шарманку, на крышке которой под незатейливую мелодию заведенно кружили маленькие фигурки с поблеклой раскраской.